Выбор

Ты говоришь, снега и маябри
забудутся, лишь дверцу отвори,
что видимо-невидимо широких
путей туда, где людям повезло,
и проклинаешь весело и зло
cтраны моей несметные пороки.

А я нарежу сыр и чёрный хлеб
и не скажу, насколько ты нелеп,
когда кричишь про свой нелёгкий выбор.
Послушал бы, как в сумраке густом
стихает лес за стареньким мостом
и гулко отмечает «выбыл, выбыл».

Пока рассвет ещё неразличим,
давай на посошок и помолчим.
Остаться – невеликая причуда.
Я, может, и уехала бы, но
зачем же сокрушаться об ином –
что всё не то, чем кажется отсюда.

А ты, когда истают фонари,
соври мне, обязательно соври,
что где-то там в своём любимом кресле
хоть ненадолго станешь уязвим,
когда шепнёт залётный серафим:
«А если бы остался ты, а если?»

Что нежностью затопит до виска –
почудится до явности близка
отчизна. И простив её изъяны,
сорвёшься перетянутой струной –
увидеть бы не рай свой островной,
а этот лес и мостик деревянный.

Поговори

Там желтоватая слегка
посуда в трещинах,
и руки в тёмных узелках
ещё не скрещены,
не отдыхают на груди,
не ждут отплытия,

покуда ангел не трубил,
там неприкрытая
недолюбовь глядела вдаль
глазами блёклыми,
а мир, потерянный янтарь,
сиял за стёклами.

Она не помнила числа,
и даже имени,
я тихо рядышком росла –
люби, люби меня.
Дарила ей календари,
с луной и зебрами –

хоть раз со мной поговори,
и были первыми
её последние слова
«меня запомните»,
что различимые едва
остались в комнате.

Как будто вышла по делам
по снежной кашице,
а вместо – новенький диван,
зелёный, кажется.

Ожеледь

Неважно, кто из вас перевернул
последний лист, но девочка уходит.
Боится расплескать свою вину –
ты ей не нужен или неугоден,
как больше не волшебный чипидейл
с наборами непрошеных идей,
как зайка вислоухий на комоде.

И всё бы ничего, но при любом
раскладе ты уже не лучший папа,
и болеутоляющий альбом
нелепой книжкой покатился на пол.
Ты говорил, позволь себе, позволь,
на фото посмотреть, забей на боль,
да только по живому оцарапал.

Бывал же этот мир несуетлив
и в гамаке покачивался тонком,
а где роняли косточки от слив,
тянулся сад доверчивей ребёнка,
бегущего по дням и по часам.
И, кажется, недавно причесал,
поправил белый бант над шейкой тонкой,

а время отзвенело и стекло
неведомо куда с часов настенных,
и абажура жёлтое стекло –
уже не сердце солнечной системы.
И можно всё – хоть шёпотом завой,
но только не позвать «пора домой»,
и ты не понимаешь, где же, где «мы»,

слетевшие с намеченных орбит
туда, где даже прошлое не довод.
Прислушайся, там сад с тобой скорбит,
тоскует и протяжно, и медово
которую безликую весну,
напоминая «точно не уснул?»,
а вдруг она прийти к тебе готова

за непроизносимым «пожалеть»,
за позабытым вкусом урожая.
Так незнакомо злая ожеледь
в её глазах блеснёт, не исчезая
до той поры, пока ты тихо не
прошепчешь то, что мучило во сне:
«Иди же, взрослая, моя чужая,
иди ко мне».