Каждый из нас волен составлять собственные ТОПы. По большому счету - каждый из нас имеет собственное суждение о том, что есть поэзия и, стало быть, является "судьей" - членом некоего многомиллионного "читательского жюри". Константин Лаврентьев решился поделиться своим взглядом на конкурсные произведения Кубка - его личный ТОП существенно отличается от всех, уже опубликованных на портале. Что ж... Для некоторых авторов мнение "Кота" окажется "сметаной на конкурсные раны", кто-то призовет "Бегемотова" к животрепещущему барьеру, ну а для большинства из нас ТОП и АНТИТОП Константина Лаврентьева станет поводом для того, чтобы вернуться к ряду произведений и перечитать их заново - свежим, хорошенько отдохнувшим от конкурсных баталий глазом...
Константин ЛАВРЕНТЬЕВ (Кот Княжич Бегемотов)
КОТОВЫЕ ТОП И АНТИТОП
Уффф...
Прочёл все 279 текстов первого тура. Больше всего понравились мне из них 15.
Пятёрка первая.
Процесс распада
Доктор Ватсон садится в кресло и тянет кофе,
Он недвижен и неприступен, еще – спокоен.
Из газеты его глаза вырывают строфы
О бесславно погибшем в прошлый четверг герое.
Доктор Ватсон хочет вскочить и сорваться с места
И, крича, колотить до утра всю посуду в кухне.
Только ноет нога и под грудью до боли тесно,
И он просто глотает кофе, а в горле сухо.
Он глядит в зеркала равнодушно, как будто в стены,
А потом в старой куртке уходит, да только с тростью.
Что поделаешь, если у Джона болит колено,
Словно вместе с разбитым сердцем горюют кости.
Он давно не пишет в свой блог и не лечит нервы,
Не берет телефон, не верит газетным слухам.
Для него Шерлок Холмс был слишком во многом первым –
Первым гением и, если честно, то первым другом.
Джон не в силах признать, что вода на щеках не ливень
И что камень на кладбище – это не просто камень.
«Шерлок Холмс» сверху мрамора выглядит некрасиво,
Неестественно, как нескладное оригами.
И тогда Джон приходит к мысли, что он безумен,
Что он в коме или, быть может, лежит в канаве.
Джон согласен принять, что он сам проиграл и умер,
Но признать гибель Шерлока он ни за что не вправе.
Повитуха
Расплетите ей косы! Заслонки и дверь – нараспашку!
Да лучин понатыкайте – тьма выползает из логова!
Зверобоя – в огонь, пару веточек – ей под рубашку...
Ох, и выбрала ж время обабиться – ночь Чернобогову!
Тихо, милая, не кричи!
«Лада-Мати златы ключи
воды проткни
роды начни»
...Не к тебе обращаюсь я, страшный, кровавый и странный
Бог заморский, чужак, с наших душ урожай собирающий!
Что ты знаешь о ночи, стирающей времени грани,
Между Навью и Явью тугие Врата отворяющей?
Что ты знаешь о них?!
«Белобог сохрани
посолонь Явь
противусолонь Навь
от Нави избави
да в Яви остави»
Ишь, уставились все! Чай, не ярмарка! Прочь уходите!
Мужика уведите: застыл, как бревно бесполезное.
Лада-Мати да Мати-Макошь, Жива, Род-прародитель,
Вся надежда отныне на вас! Не оставьте болезную!
Как водится веками:
«стоит на море камень
морю камень обнимати
на том камне Жива-Мати
златые ключи
на правом плечи
дочери-Невере
отмыкает двери
тяжёлая дверь отворись
младенец на свет появись»
...Всё, отмучилась – прямо к восходу! Упал в полотенце
Тёплый, скользкий комочек, багровый, как солнышко раннее...
Третий крик петуха вторит первому крику младенца.
Сын, Невера! ...Невера, голуба, вернись из-за грани-то!
Два волоса, нитка льняная, нож...
«великая пряха Мати-Макошь
к младенцу сему приди
помягче судьбу спряди
здоровье краса и баса
в телеса
ни уроку ни призору
ни худого уговору»
Неужели Морена опять не нарушит обычай,
Наречение сына смешав с материнскою тризною?
Чернобогова ночь, ты не можешь уйти без добычи?
Тот, отвергнутый мной, из закута глядит с укоризною...
Ты б ей помог?
«руда на порог
порог река
Явь да Навь берега
хранитель Род
укажи Невере брод
обойми охрани
берега соедини
поставь мосток
из трёх досток
от Нави отжени
до Яви верни
будьте крепки
и лепки
мои слова»
Мати-Жива! Кажись, жива...
Oблако
пролетало над селом облако
зацепилось за стреху зоркую
потащило жизнь мою волоком
подожгло чертополох зорькою
купола, что были всех выше там
над часовенкой зажглись старенькой
занавесочка - крестом вышита
загорелась у окна в спаленку
изменилось всё вокруг быстро как
дед пахал, отец сажал, жать кому
я свистулечку вчера выстрогал
и пропойце подарил жалкому
а гори оно, сгорай – времечко
не залить огня реке плёсами
догораю я в чужой вечности
головёшечка в костре осени
мне за облаком бежать долго бы
а куда (в огне найди стороны)
будто искры – с куполов голуби
следом пепел на погост – вороны
Биография
На лице у старухи в улыбке сводит морщины –
у неё, как у всех, за морщинами повесть разлуки,
но она не в почёте у местной дворовой общины,
потому что бездетна; у бабушек выросли внуки.
На скамейке в субботу цветные платья и шляпы,
под которыми неподражаемы губы и фразы;
и подстриженный пудель глядит на людей виновато,
сознавая печальное сходство с ершом унитазным.
Рассказала бы им свою жизнь, да гибельна жалость..
Обожают её посторонние звери и дети ,
ведь своих на сегодня.., совсем ничего не осталось -
всё осталось в начале столетия, там.. в первой трети.
И глядят нерождённые внуки чёрным портретом;
там фамилия, как у неё, и девчоночье имя...
Не понять, не простить, не казнить и не думать об этом-
эту «не» - быль с изношенных плеч даже время не снимет.
Церемониться незачем; плакать тоже не станет:
выйдет фифой в штанах новомодного кроя и цвета,
на минутку присядет к наряженной в кружево даме,
огорошив вопросом, который не стоит ответа:
« Не знавала ли, Маша, ты Хулио Кортасара?»
И соседка погрузится в бездну секунд на пятнадцать –
этих, первых, была ..как бы так.., ну.., как минимум, пара,
а вот с Сарой на корте не приходилось сражаться..
Вот обиделась бы эта Маша, да будет толк ли?
« Малохольная, мало ль таких малохольных на свете?
Наша жизнь не витраж; так, его голубые осколки!»
И прощает шутницу , как в первый.., второй,,; так и в третий..
Как и прежде, вращаются рядом толки и слухи,
обсуждается новый наряд и наполненность стана –
я завидую этой немного безумной старухе.
Только зря , ведь когда-нибудь этой старухой стану.
Одно стихотворенье
московская забава: сядь и спи
пока вагон качается на ветке
пока щебечут юные соседки
о хоть какой - но все-таки любви
увидь во сне заоблачный восход
небесных насекомых представленье
и сочини одно стихотворенье
про хоть какой - но все-таки полет
Пятёрка вторая
* * *
Над провинциальной тишью
и имперской суетой,
там, где дворики и крыши
придавило высотой,
в небе, позабывшем грозы,
как аэростаты – в ряд –
люди, петухи и козы
местечковые летят.
Все они вполне здоровы,
то – не души, а тела.
И они вернутся скоро
в повседневные дела,
в те, где столько накопилось
- от сомнений и до драк...
А пока им воспарилось
над землею. Просто так.
И старуха, и невеста,
и младенец, и раввин -
каждому хватило места
средь подоблачных равнин.
И, познав полет однажды,
в жизни, пройденной в низах,
как спокойно смотрит каждый,
небо сохранив в глазах...
Ниспадает чудо детства
в эти самые низы.
Полон легкого кокетства
взгляд летающей козы.
И, как отблеск Холокоста,
цвет зари тревожно ал...
А все вместе это просто
называется – Шагал
Накануне развода
Она:
весёлый день рождения: друзья
играют шумно в дартс. Тупые иглы
на дротиках. И заточить нельзя.
Точнее нечем. Вот прям щас. Две книги,
четыре диска, что-то из шмотья
и побрякушек. Ни цветов, ни мишек.
И на ночь – не дописана статья.
И ведь никто в подарок не допишет.
Расчерченный под паутину круг
и хаос нумерации. Я целюсь,
совсем некстати вспоминая вдруг,
как ты назвал меня своей Мишелью.
Сотри отсюда этих всех людей.
Наверное, родных. Но не сейчас, и
привыкших так беспомощно глядеть
на наше идеальное не-счастье.
Он:
Мишель, мой колокольчик, где найду
слова, чтоб ты осталась здесь со мною
делить постель, погоду и еду,
делясь в ответ печалью и страною.
Ведь сколько раз я ни произнеси:
«Люблю тебя, люблю тебя, люблю те...»
И как ни лыбся, словно одессит...
Вокруг стоят совсем другие люди.
Ты мне нужна, нужна, нужна, нужна,
и я надеюсь, пусть по грудь увязли,
Мишель, мой колокольчик, не-жена,
ты вспомнишь обо мне без неприязни.
Летнее время
Ленивые рассветы ноября
приходят по будильнику трамвая,
сутулым долговязым фонарям
глаза неторопливо закрывая.
Роняя солнца вытертый пятак
в костлявые древесные ладони,
бредут в тумане дни. И всё не так.
И дней следы читаются, как сонник.
А к ночи - ни уснуть, ни умереть.
Задремлешь – сны и странны, и лукавы:
спустившийся с небес Большой Медведь
черпает время ковшиком дырявым;
старуха вяжет зимние носки
из шёлковой, почти прозрачной пряжи;
и снятся подзаборные стихи,
которые потом не вспомнить даже.
И вновь ни сна, ни мыслей. Как тягуч
час петушиный. Где он, глупый кочет?
В каких краях, не встретив солнца луч,
он трижды прокричать никак не хочет?
Пора вставать, за окнами темно.
Дождаться б настоящего рассвета...
И лишь часам, пожалуй, всё равно.
Для них, часов, теперь навечно лето.
Нерест, или Еще раз про любовь
Вечер и дождь. Косяком наваги
ломится трафик, нахраписто, зло.
Тоже тасуемся, я и фольксваген.
Я опускаю стекло.
Слышу – скрипит, голосит и стонет,
трётся боками, на нерест прёт.
Бьётся за место на мокром бетоне,
ливню навстречу. Вперёд, вперёд,
к многоэтажкам, стандартным спальням.
Сбросить ботинки, припасть к жене.
Полупридушено взвыть о сакральном, –
не разбудить бы детей. Во сне
чмокать губами. Какое блюдо
там подают? Секретарш в соку?
Встать в шесть пятнадцать. Тянуть иудой
губы к супругиному завитку.
Выйти под дождь, оставляя запах
влажных касаний, тугой икры.
Чтобы в хэтчбеках своих и в пикапах
гробить друг друга, как осетры.
О, если когда-нибудь уступлю я
сердцу, промолвив: «любимый мой»,
заткни мне, господи, рот поцелуем.
Или сделай меня немой.
* * *
Пролетит над мостовой
Вдоль раскидистых деревьев
Лох печальный, чудо в перьях -
Светлый ангел неземной.
Повстречается со мной -
Он туда, а я оттуда,
Огорчать его не буду
Тем, что кончилось вино.
Вымер сельский магазин,
Милый сердцу продуктовый...
- Ангел, черт, не важно, кто Вы,
Не пытайтесь тормозить!
Ангел, синий, в куполах,
Задержавшись на мгновенье,
Мне ответит:
- Трубы, Веня,
Так горят - спаси Аллах...
Почему не расскажу
Повстречавшемуся чуду
Весть о том, что злые люди
Превратили сказку в жуть?
Потому не расскажу:
Этот ангел жив надеждой -
Он летит, а я, как прежде,
По сырой земле хожу.
Пятёрка третья
* * *
Покой многополосных трасс,
льняной неон бензоколонок,
ночами стерегите нас,
ночами этот мир так тонок,
что рвется, и не заглянуть
в прореху - невозможно. Милый,
мы дышим несколько минут,
все остальное - иней, иней
на тонких ветках, белый ил,
занесший призрачное русло
реки, которой позабыл
простое имя. Что ты, грустно
быть не должно, пока важней
письму одышка почтальона
(замок на сумке, блик на ней),
чем мелкий почерк незнакомый.
Ночь, июнь...
Ночь, июнь. Я в кровати на память читаю стихи
(Горячо и остро, с болью, потом - наслаждением)
Про прекрасную жизнь, лесопильни и лопухи.
Но выходит, что все до единого стихотворения –
Про тебя, про меня, про двухкомнатый темный мирок,
Где на стенах висят не картины, а карты Кавказа.
Мы пройдем все маршруты в отмеренный отпуском срок -
Может быть, не легко, неудачно, не сразу.
Мне достаточно глупости. Где бы занять еще сил,
Чтобы с гор на руках тебя вынести, насмерть больную.
Знаешь, я никогда ничего у тебя не просил.
Ревновал, признаю, но теперь ни к кому не ревную.
Я люблю в тебе мудрую девочку, юную мать
Не рожденного в двадцать, зачатого кем-то ребенка.
Я могу это только чужими словами сказать.
Если можешь, молчи. Слишком страшно.
И больно.
И тонко.
* * *
она свои пророчества рекла
там, где река молочная текла
когда ей память выстужало ветром
она пустые хлебные тела
из белоснежной замети пекла
и на лазурном берегу бессмертном
до светопреставленья берегла
в бездонном лоне тлела пустота
а в пустоте – стыдливая звезда
и робкие желанья, как стрекозы
звенели, улетая в никуда
лес шелестел прозрачный, как слюда
и по щекам её катились слёзы
горячие - под скорлупою льда
___
но он не знал и брёл через века
и пламенели в небе облака
и странные звенящие стрекозы
сгорали, прилетев издалека
он отворачивал своё лицо
чтоб не пугать адептов и глупцов
и обжигающей бесплотной дланью
бросал пески к подножиям дворцов
он ткань пространства на мгновенья рвал
он был звучащий огненный кимвал
который над иссохшейся пустыней
слова первопричинные ковал
___
она - любви, он вечности алкал
две половинки сломанных лекал
две ипостаси странного единства
два воплощенья вечных двух начал
...Вот когда замутнённую жизнь - зеркала...
1
...вот когда замутнённую жизнь - зеркала
выпивают до дна, выжигают дотла,
обнажают до ветки нейронной,
истончают до ломкого звона -
нас уносит к подножью замёрзшей реки,
накрывает беспамятством сонным.
2
будут наши могилы не так глубоки,
чтобы нам не расслышать роптанье реки,
глухариные ярые битвы.
дрожь деревьев, по лубу блуждающий сок,
бормотанье пчелы, вздох наполненных сот.
над ушедшими нами - молитву.
слов которой уже никогда не поймём...
почему же так явственно видится дом,
где всё знал - от сверчкового треска,
до бумажной возни занавесок
и молчания зеркала. в нём –
все, кто помнят и... помнят.
бок о бок стоят,
громыхает цветущего сада накат,
разлетаются пенные клочья,
голосит птичий хор неумолчный
громче, звонче, чем ангелов хор:
мы умрём!
так желайте нам жизни!
мы умрём...
бесконечно умрём!
* * *
Мы смеялись с тобой в коридоре больницы.
Изможденные лица, усталые лица
Возмущенно косились — мы не замечали.
Это было вначале,
А потом целовались и пальцы сплетали,
Вдоль колен теребили друг друга, вдоль талий,
И твоя молодая, в капроне, врачиха
Ухмылялась: "Ну лихо!"
Твой сосед по палате и тоже инфарктник,
По привычке в пижаму сморкаясь, как в фартук,
Он мясник, говорил тебе: "Меньше гулял бы —
И не тюкнуло б!" Залпы
За окном раздавались, ведь выборы — праздник
Для кого-то, а нас эти козни и казни
Не касались, возней муравьиной казались.
Не вдаваясь ничуть в матанализ,
Мы другие открыли с тобой измеренья,
Где жестокое для человечества время
К бесконечности ежесекундно стремится
В коридоре больницы.
*
От Кота
Трудно говорить однозначно о распределении мест внутри пятёрок. То есть, можно сказать, что в первую пятёрку собраны тексты равно достойные на мой взгляд первого места, во вторую – второго, в третью – третьего.
Можно было бы каждому стиху присвоить порядковые номера с 1-го по 15-ый, но если бы дня через два, в другом настроении я взялся бы повторить эту процедуру, уверен на 99% , что пятёрки сохранились бы, а вот, места внутри пятёрок распределились бы иначе. К примеру, первые три места в топе заняли бы наверняка другие стихи, НО почти наверняка – из первой пятёрки.
Пятёрки для миняу – штука куда более стабильная. Хотя....чем только Бог не шутит, когда я сплю...
Внутри каждой из трёх пятёрок тексты выстроены в таком порядке, в каком они могли бы звучать, скажем, на поэтическом вечере или в радиопередаче. Ничего общего с местами на пьедестале этот порядок не имеет.
АНТИТОП
Стихи, которые произвели на меня неприятное впечатление.
Их и вовсе нет смысла выстраивать по ранжиру, поэтому приведу их тут в алфавитном порядке.
* * *
... а где-то в три взовьётся, задрожит
то место, - ниже яремной ложбинки,
как будто там заёрзали ежи.
Нет сил, и ты уже бежишь
во двор смотреть на белые снежинки.
Они повсюду... тихо и светло...
Феназепам не надо рвать с подложки.
Считаешь пульс, - ну, вот и отлегло.
Пусть фельдшер спит в нирване неотложки
* * *
К обочине, где летнее тряпьё
изношено и брошено подножно
я приближаю вновь лицо своё
и цепко изучаю мир ничтожный.
Двуличная гармония. Вот из
прикорневых округлостей да пазух
скользит улитка, трёт опавший лист,
довольствуясь незначащею грязью.
Пока она вот так себе ползёт,
и неразумно заморозок близит
читателю напомню, страшен лёд
для водно-углеродной формы жизни.
Земля не сбережёт улитки след,
напротив, в свой черёд поверхность чистя,
весной её пустой экзоскелет
по атому вберут живые листья.
Неистовей в те дни, когда листва
меняет обнаруженную форму,
я верую в разумность вещества
изящество и строгость вечных формул.
Кусок из провинциальной поэмы
Поёт синица о своём, - поближе к солнцу, - с верхней ветки.
- Живём, родимые, живём, - ей вторят прыткие соседки.
"А мы в кой век не соблюдём! Христовым Светлым Воскресеньем
на Литургию не пойдём", - я заявляю сыну Сеньке.
Без кулича и без яиц, под вечер в Пятницу Страстную
последним рейсом ( всё катись!)... Отставить Крест и Одесную...
О, вольным – воля. Мы к родне. А там, - айда на дискотеку!
По-полной справим юбилей Серёги - зятя-человека.
Мой отрок (чудо!) зажигал (так не по-детски!) ночью в клубе,
а после сауна... и там воочью цвёл в девичьей клумбе!
Ундины прыгали в бассейн, неточно пели в караоке.
По-вологодски в громкий смех мы не стеснялись сочно окать.
И я (признаться, - без кутюр), под водочку и изабеллу,
пыталась испускать "Ноктюрн" из глотки зычной неумело.
...Под возлияния и шум, наш праздник, поглотив субботу,
гулял на чёртовый расчёт...
... уволен был мой зять с работы...
О, пир во времена чумы... В жару, и в строгие морозы
все десять лет (герой Чечни) чинил Серёга паровозы.
И вот кормилец прячет взгляд, шутить пытается как будто.
МудрЁнее, - не мудреней грозится стать любое утро...
.... Домой, ЛиАЗ! - дай беглецу вернуть привычное пространство.
Мне не терпелось поскорей раздеться, - не к лицу мне красный!
В противной каше снеговой ( до самой икроножной мышцы)
град дивных храмов и церквей (на купола их гадят птицы )
стоит. И ровно ни-че-го... (вот на хрена страховка СНИЛСа!?)
сугроб метровый за окном, - и тот (подлец!) не изменился.
Собака ластится у ног, кошшонка выгибает спину.
Всё, как всегда... всё, как всегда... "ВСЁ КАК ВСЕГДА", Господь, помилуй.
Мимолетное дорогое нестыдное
Ты выяснил для бога компоненты
но самого себя не угадал на выгорающей от грусти фотограмме
вокруг расположились родственники
но ничего общего
ничего общего
бульон из мотыльков
крылышко пара над бурлящей кастрюлей.
Ночное
- Отключат свет за неуплату
И погрузится мир во тьму -
вещает отрок мой патлатый –
и некому варить кутью.
Прислушалась... а что? И правда,
ведь сколь верёвочку не вей...
а дальше длинная тирада...
...кати лепёху, скарабей...
* * *
Ноябрь рассеянным стражем
не уследил за моим сердцем,
наполненным жгучим перцем,
стремящимся к *эрмитажу.
Растасканное по проулкам,
вымочено в дождя специях
дебелое моё сердце
то пело, то ныло гулко.
По тугим желвакам брусчатки
сбегала, хромая терциями,
громадина моего сердца,
встав на Дворцовой площадке,
и, влившись в городскую Соль,
скатилась по твоей щеке слезой.
*эрмитаж - от франц. ermitage — место уединения
Oдинокий гвардии капитан познакомится
Первой своей он читал с угловатым шармом
запредельных Рильке и Мандельштама,
ревновал к декану, возбуждался, злился,
поцарапав лицо о пупочный пирсинг,
вниз лицом на её окровавленном животе
лежал, как солдат на занятой высоте.
Но мельчает Рильке, Мандельштаму - тесно
в женском скудомыслии-редколесье,
к тому же, она целовала шарпея в слюнявую морду,
а капитан, увы, был брезглив от природы...
Со второй было холодно, сумрачно изначально
после мелочной ссоры неделю молчали,
и опасность жила в молчаливой неделе,
неусыпная, будто в Аргунском ущелье,
её зевающий рот
напоминал дзот.
Потому никогда
ни тверёзым, ни пьяным в дым
капитан не рассказывал им:
Нет прощенья, вины. Нет ни рая, ни ада.
есть заутренний миг – звон лозы виноградной
просторечный восторг родника,
сон камней в желторотом пуху эдельвейсов,
в тишине этой смертной - в кого ты ни целься –
обязательно дрогнет рука.
Капитану не спится, ночь змеится, двоится,
воронёная осень в окне серебрится,
и, в лицо ударяя, царапает больно
ветер оцинкованный колокольный,
оглушает, бьёт ледяным огнём...
Не по нём ли колокол,
не по нём?
О смерти
Он каждый вечер приходит её целовать,
Иссохшие руки в грубых ладонях греет,
Говорит: "Ты красавица!", не замечая будто,
Что вся в слезающей коже её кровать,
Что с каждым днём лицо у неё желтеет...
А стоит не выпить шесть горьких таблеток утром,
И на расчёске - клочья рыжих волос.
А за окном бабье лето и листопад.
Звонкого августа чуть различимый отзвук
Бродит по городу и напевает джаз.
Он умирает тоже, но будто рад.
Солнце ласкает и греет прохладный воздух
С такой любовью, что, кажется вот сейчас
Умирающий август воскреснет вновь...
Но этого не происходит. Второго дня
Земля и небо, как золото листья делят...
Всё относительно и ничего не истинно.
Врач говорит с ним тихо, чуть наклонясь,
Говорит, мол, прощайся, осталось не больше недели...
И, между прочим, врач не далёк от истины,
А он говорит: "Ты поправишься, только верь."
Октябрь обрушается вниз громовым потоком,
Невыразимая холодность бьёт в лицо,
Только мёртвому по боку этот холод.
В палатах для шизофреников нету окон.
Милый врач, отведите его на крыльцо,
Пусть он увидит и вспомнит, что он ещё молод,
Пусть он живёт и мёрзнет за них двоих.
Охота
1
Летите, утки, на меня!
В моем ружье свинец томится,
и трубка старая дымится
в прохладе девственного дня.
Летите, утки, на меня.
Благословленный ветерком,
таюсь в кустах два часа кряду,
но оттого вдвойне отрада —
прочистить горло коньяком
и ждать охотничью награду!
Со мною пес, он как струна
натянутая до предела —
он в небо смотрит зло и смело
глазами полными огня:
«Летите, утки, на меня!»
Тристану б селезня поймать,
что грянет с высоты о воду.
И, лаем оглушив природу,
перепугав всю птичью рать,
за новой жертвой поспевать!
И вот взрывается округа:
предместья полнятся стрельбой!
Весь огнь охотника со мной;
не уложить бы тут друг друга!
Вернуться б к вечеру домой!
2
Вечёр; в избу — к хозяйке милой,
пускай добычу потрошит
и с добрым ужином спешит,
а мы с друзьями что есть силы
споем от полноты души!
И будет женщина смотреть
в глаза, посуду расставляя,
и улыбаться, точно петь,
все чувствуя и понимая,
и зная, что далёко смерть;
что будет теплая постель
и будут крепкие объятья...
Потом для нас споет метель...
И снова лето, снова счастье;
в цветах гудящий сладко шмель.
И будет осень. Шарабан
у дома. Пес зальется лаем!..
«Люблю, — хозяйку обнимая,
сожму ее упругий стан. —
Дорога ждет!.. За мной, Тристан!..»
.
Чудо
Почти неживая, с балкона курю.
И ветер, и дождь парусят мою блузку.
В их тесных сетях мне до ужаса узко!
До жмурок ли, тополь! - позволь фонарю
проникнуть за листьев дремучие дверки.
... Весны голоса, неминучие, терпки...
Окурок мой в штопор!... Ассолью смотрю,
как он полчаса уже дышит, - не меркнет...
* * *
Я ласкал тебя – как солдат вермахта
свою губную гармошку
под последний стакан вермута
перед сталинградской бомбёжкой.
А ты представлялась Алёнушкой,
отзывалась на наше: сестрица...
Нахлебались мы до самого донышка,
а как хотелось успеть влюбиться.
Приближалась весна сорок пятого,
и друг друга мы больше не встретили.
Я остался в окопе под Вяткою,
ты – в продрогшей зиме сорок третьего.
*
Не прощаюсь. На все комментарии постараюсь ответить.
Константин Лаврентьев (Кот Княжич Бегемотов)
28 декабря 2012 г.
