Живет в Москве (Россия).
АЛЬБОМНОЕ
Берестяная грамота #752
Я посылала к тебе трижды. Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю ты ко мне не приходил? А я к тебе относилась как к брату. Неужели я тебя задела тем, что посылала к тебе? А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под людских глаз и примчался. Буде даже я тебя по своему неразумию задела, если ты начнёшь надо мной насмехаться, то судит тебя Бог и моя худость.
Цит. по: А.Зализняк "Новгородская Русь по берестяным грамотам: взгляд из 2012 г."
"Я к тебе посылала трижды в эту неделю..."
Что нам понять сегодня об ихнем деле?
Какие там были за страсти, за охи-вздохи -
в темные времена при царе Горохе?
Вот вам клочок бересты как итог эпохи.
Что остается от этих башен, от капищ, рынков,
кроме двух-трех черепков и таких обрывков?
Письмо обрастало глиной, землей, золою,
и адресат утерян в подзольном слое.
А недели сплелись в века и в песок просели,
но, к кому посылала - кажись, не пришел доселе.
И археолог вздохнет, вытирая сопли -
что же поделать, ежели все усопли?
Видишь ли: на перфокарте ли, бересте ли,
или мобиле - сигнал достигает цели,
как правило, слишком поздно. И нам не собрать из пыли
губы, глаза ли, лица, что здесь вот были -
и тех, кого они звали, кляли, любили.
То есть, по большей части, всем достается это
месиво под ногами. И точно эхо
хрустит на подошвах - грязью, различной почвой;
в сущности, просто недонесенной почтой.
И в черноземах, глинах, полезных рудах,
клинописных табличках, разных дурацких рунах,
глухо гудят голоса, доходя из глуби
(то, что теперь земля, было когда-то губы) -
не разобрать язык, но поймешь идею:
я к тебе посылала трижды в эту неделю.
Так следом веков на скалах белеет роспись.
Так свет от настольных ламп улетает в космос,
чтобы остаться там, как Земля остынет,
и в бесконечной тьме бороздить пустыни;
и в сумме сигналов, что в этих местах издали,
астроном подберет потом из туманной дали,
сидя на Тау-Ките ли, другой звезде ли,
сжатый итог всего, что мы здесь пи..ели:
я к тебе посылала трижды в эту неделю.
Потому что и там, на ихней Альфа-Центавре,
тоже пишут записки, ждут на углу с цветами -
или что-то в таком же духе. И также в тоске, в разлуке
там воздевают к небу щупальца или руки
и издают по сути все те же звуки -
адресуя подруге, другу, богам, судьбе ли -
может быть, нам на далеком небе, в его пределе:
я к тебе посылала трижды в эту неделю.
Потому что и тот гуманоид братский у телескопа,
и археолог грядущий в грязи раскопа,
что застучит киркою по нам ушедшим -
в сущности, все мы вместе. Поскольку шепчем,
в общем, одно и то же. И это довод,
что мы едины. Мы в некотором роде провод.
И сигнал переходит от сердца к сердцу, от века к веку -
может быть, от звезды к звезде. И всегда ответу
не дойти - от тебя ко мне ли, меня к тебе ли;
сколько веков глаза в темноту глядели!
Я к тебе посылала трижды в эту неделю.
На запрет ввоза кружевного белья
Здравствуй, кризис средних лет. Ужас лета.
Жар июля, как привет с того света.
В подыхающей стране вертухаев
мы на солнце побыстрей протухаем.
Трупы в поле разлагаются к полдню,
но ни мертвых, ни живых я не помню.
Лень растления, распада победа.
Не читаю новостей до обеда.
Не читаю статей интересных -
поздравлений о новейших арестах,
зарисовок из чумных лазаретов,
сладких сборников свежайших запретов,
репортажей с мест последних замесов,
позапрошлых твоих СМСов.
Сладость падали, экстазы гниенья.
Наполняет сердце радость гиенья.
Что ж мы пыжимся как будто живые?
Ну же, скидывай уже кружевные;
этим сладким крымонашевским летом
они тоже тут, слыхать, под запретом.
Да ни в кружеве, ни так - не кружиться.
Не в кровать уже бы - в землю ложиться.
В перегное с головой, в теплой яме
прорастать дурман-травой, течь ручьями
и сливаться в безымянности праха,
там где нет уже ни лика, ни паха.
Чтоб, как в стороны из нор скачут мыши,
поползли из бывших пор и подмышек
мои души, точно вши по подушке,
во дремучи камыши, на опушки,
хуторами по просторам астральным
на охоту по лесам клиторальным.
Ибо в сказочной стране за могилой
все становится сплошною вагиной,
где, смешавшись сквозь доску гробовую,
прах сношает сам себя вгрупповую.
Все, что здесь недогребем, недолюбим,
превратившись в чернозем да аллювий,
там уж слепится и, став комом глины,
так налюбится, как мы не смогли бы.
Надо, надо привыкать понемногу.
Эта оргия подходит к порогу.
Праздник праха, карусель призовая,
там где трахать, уже не раздевая -
потому что все слепилось в куличик
без различий где лицо, а где лифчик,
анонимными сцепившись частями.
Потому что век хрустит челюстями,
и уж нас позавчера прожевали,
а замешкались слегка с кружевами.
Открытка с Урала
Н.Г.
И как будто пора подошла из угла -
осень желтою прядкой на ветку легла.
Я успел увидать, уходя поутру,
эту желтую прядь над водой на ветру.
А когда мне пришлось рассмотреть ее днем,
то вся ветка сгорала осенним огнем.
Разве может, чтоб ветка сжелтела за час?
Это разные ветки - тогда и сейчас.
Это лодку, качая, уводит волной.
Не бывает, чтоб выйти два раза к одной.
Чем-то желтым мне взгляд на бегу обожгло.
Разве это - пора? Разве лето прошло?
Желтый пламень над лесом расправил крыла.
Это лето прошло - или жизнь проплыла?
И ползут по зеленым ветвям над рекой
эти желтые прядки бегущей строкой.
Я пытаюсь прочесть по извилинам рек -
как по линиям рук: что оставил мне век?
Все, что я угадал, нагадал за года -
навсегда, навсегда все уносит вода.
И куда мне взглянуть, чтоб узнать о судьбе?
чтоб понять что-нибудь - обо мне и тебе?
Осень желтою веткой скользит по реке.
Время белою прядкой дрожит на виске.
И несется взъерошенный шелест берез -
как твоих растрепавшихся ветром волос.
Страница автора в сети
