Церковь, с детства пустая, молилась, где миру – край.
Мир чернел на пригорке и шарил глазами свет
Или Бога. Но всё закрывал караван-сарай
И другой караван, одногорбый. И Кремль Москвы.

Церковь стала на цыпочки – Божиих видеть птиц,
Ибо ангелов встретить – так вмиг от стыда сгореть
За грехи человечьи. Всё голос: "очнись, очнись..."
И очнёмся однажды – инклюзами в январе.

Так трепещут вдвоём. Неизбывен их взгляд старух,
И вдовцов, и расслабленных. Сжалился вновь Господь –
И не агнец, не ангел, не аггел – седая Рух
С неба – молнией, камешком – совесть, как врач, вспороть.

Зырит речкой – на церковь, рубином – на свет во тьме.
Как второму стоять, если оком – пронзён, прошит?
"Век постилась. Живот агиасмою сыт по смерть.
А прощенья просить – так побойся вон той пращи".

Но куда ни взглянуть – ни пращи, ни чего ещё.
Крылья птичьи, кажись, больше ангельских – всех собрать.
И сидит, и глядит – взглядом-льдом путь земной мощён...
Церковь с высохшим сердцем лепечет: "собрат, собрат..."


От купины

"Крещается, аще человек..." — и окунали в дерьмо.
"Аще человек" дрожал, наречения жаждал,
Словно первого вдоха. Ждал — дышать не мог.
Петух имя пел, кукарекал — однажды, дважды...

А трижды, видать, не дадено было ему.
Онемел, окоченел, превратился во флюгер.
Имярек. Кукарек... И пылал огонь, и церковь стояла в дыму,
И немтырь косил глазами погасшими на Того, Кто любит.

И водой омывали древние стены — простой, святой...
Омывали, спасти пытаясь, — походило на то, как моют мёртвое тело...
Выносили мощи. Про "аще..." и не вспомнил никто,
Кроме двоицы с неба. Небо от жара потело...

Что же стало с крещаемым — по сей день не узнать.
Сдюжил? Выжил? Жажду тогда утолил он?
Только остов — от дома Господнего, да на куполе — вместо креста — знак:
Раньше — дольний петух, ныне — флюгер неопалимый.


 * * *

Кубик на кубик, кирпич на кирпич – Вавилонская башня.
И падёт она под 136-й псалом, но не больно сейчас, не страшно...
Это башня из души моей, высотой – до Синая,
И подножие ей – Марата, Петроградка, Сенная.

Низвержение ниц, разрушение будет великим,
На останках её – в память вечную – стебли алчущей повилики,
Но никто из прохожих не заметит, звука никто не обронит...
И не надо им знать, как душу хоронят.

А потом оживёт и отвалит камни,
И по Карповке да по Каменке поплывёт, и канет
В околоплодные воды. Выйдет под непорочны...
Только башня должна упасть. И до "камень" путь – всё короче...