О поэзии Елены Наильевны.
Курлы-мурлы наяды городской
(о поэзии Елены Наильевны)
«Ну как я прочитала? Нормально?» – взволнованно спросила, вернувшись за наш столик, поэтесса Х. Тут же она получила множество комментариев, в основном приятных, а самыми точными – на мой взгляд – оказались слова поэта Алексея Григорьева. Он отметил, что пока среди всего прозвучавшего ее стихи были «наиболее аутентичными». Вот, бинго! Аутентичными! Я обрадованно развернулась к нему. Я и сама в последнее время ищу в поэзии именно этой штуки: ощущения авторской аутентичности. Которую, впрочем, каждый понимает по-своему. Я понимаю так: это когда автор отчётливо равен самому себе; когда текст и человек соотнесены особым образом: между ними найден самый короткий путь. И это отнюдь не банальная прямая. Это скорее мостик, или, ещё точнее, момент успешного «переброса» с одного берега на другой. Что úменно «перебрасывается», вытянув ложноножку и закрепившись с ее помощью на берегу читательского восприятия, — предмет отдельного обсуждения... и отличный повод поговорить о стихах Елены Наильевны.
Потому что она – тоже. Из таких, «наиболее аутентичных». Выдающих на-гора породу эксклюзивной, частной подлинности, добытую из чувственного опыта жизни, чувства себя. Сравнение с рудодобычей кажется мне удачным еще и потому, что во многих случаях в стихах Е.Н. присутствует намеренная «чумазость» стиля, все эти «чо такого», «ну а чо», «люблюлюблю», «хрю», «комон», «блин, Онегин», и прочая суровая правда речи обывателя/ обитателя соцсетей. Елена Наильевна не отбрасывает этот материал как ненужный шлак, использует его дерзко и со вкусом – я думаю, исключительно из верности своему принципу. А принцип, вполне возможно, у неё таков: если переводишь жизнь в поэзию, делай это максимально близко к оригиналу. Предельно близко. Так близко, насколько хватает таланта, души, дыхания... смелости.
Дыма седая просинь.
Неба ночной винил.
Ты же меня не бросил.
Ты меня уронил.
Разницы, впрочем, мало.
Я раскололась – бдзынь! –…
«»
Помню, много шума наделало это «бдзынь» на недавнем Чемпионате Балтии: во-первых, принесло автору серебро, во-вторых – вызвало бурю возмущения в духе «было столько серьёзных, сложно- и тонко- устроенных, высокоштильных стихов, а победило бдзынь!!!» На что хочется, пожав плечами, ответить: ну да. А почему бы и нет? Если убрать из этой фразы нотку негодования и осмыслить ее в нейтральном ключе, просто как факт, как данность, то можно прийти к разным интересным выводам.
Например, о природе тонкости в поэзии. Обязательно ли тонкость – синоним сложности, неочевидности, мерцательности смысла, «разбрызганности» его по тексту фрагментами пазла, словно островки клюквы на болоте – дабы интеллект читателя, уподобясь скребку для сбора ягод, прочёсывал гущи и кущи ассоциаций в поисках того, что действительно хотел сказать автор.
Я вот считаю, что Елена Наильевна – тончайший лирик. Но ее тонкая, нежная, ажурная, как чулки от Гуччи, лирика бывает даже не то чтобы «дана напрямую» – нет, всё гораздо запущеннее: она бывает выдвинута читателю, как предъява, с шиком-гиком-эпатажем заголена перед ним, как те самые «филеи» из стихотворения про усталый поезд, которое я, пожалуй, приведу здесь целиком:
Тётки на нижних ехали, я на верхнем.
Тётки, не замолкая, весь день трындели,
что, например, мы женщины, мы померкнем,
нам уж и так уж не до утех в постели.
Будем беззубо шамать кусочки репы
(мы и сейчас не больно нужны на свете),
только семья останется, только скрепы:
верность, любовь, святые Февронья с Петей.
Я отраженье кривое ловила в блюдце,
рану души черешней себе врачуя.
Думала: "Боже, когда же они заткнутся?
Как же хочу тишины, тишины хочу я!
Этого пресловутого поездного
"тЫ-дым, ты-дЫм", в окне проводов, как нитей,
книги, облупленных станций, и книги снова
да молчаливых задумчивых чаепитий.
Чтобы не то что слово - а взгляды редки,
мутным белёсым глазом, как у селёдки".
Только не унимались мои соседки.
Хрен там, не умолкали мои трещотки.
Плёлся седыми полями усталый поезд.
Я, не придумав, как объяснить толково,
спрыгнула с полки, достала чулки и пояс
и, оголяясь (тётки же, чо такова),
стала натягивать, медленно и лениво.
Тётки заёрзали, вперившись мне в филеи.
Мимо в окне проплывали, желтея, нивы,
а вдалеке забрезжил закат, алея.
Поезд качался, как на колу мочало.
Я же, не отступая, включила дуру:
"Вы, - говорю, - спросили, а я молчала".
"Я, - говорю, - к любовнику еду, в Тулу.
Он там меня встречает с букетом лилий.
Он сверхсекретно записан в моей "мобиле".
Дальше всё будет сразу в автомобиле.
А на мораль и общество мы забили".
"Нам, - говорю, - по нраву вот эти позы,
а вот такие в моде сейчас едва ли".
Тётки салфеткой вытерли абрикосы
и до конечной станции их жевали.
Были стаканы с чаем слегка прыгучи,
и огоньки станционные в них плясали.
Я же лежала на полке в чулках от Гуччи,
и тишина стояла, как ножик в сале!
Я засыпала...Сухая темнела балка...
Между стеклом и рамой пожухла муха...
Мне показалось, шепнула одна: "Хабалка".
Или приснилось, вторая зевнула: "Шлюха".
Я улыбнулась, кажется, им в ответ, а
мир закружился,
рассыпавшись в миг на части:
"тЫ-дым, ты-дЫм" - и только полоски света,
"тЫ-дым, ты-дЫм" - и так до конечной.
Счастье.
Эротизмом, игривыми самоироничными ню-презентациями лирика Е.Н., конечно же, не ограничивается – они только внешнее, броско-заманýшное, призванное завлечь читателя и обаять, пустив радужную пыль в глаза. Лирика женскости, чувственности, лирика тела. На этом уровне – внешнего и вещного – героиня Е.Н. всегда или как правило во что-то одета (чулки и пояс, лабунтены, длинный плащ, пуанты с пачкой, платьице из сатина, китайский халат с яблоневым узором, туфельки; или же «почти одета», или «одежда сброшена на ковёр» – и это только в одной присланной мне подборке из 15-ти текстов!). И на этом же уровне автор наиболее ироничен. Тут присутствуют все оттенки, фасоны и бренды иронии, от лёгкого любовного подтрунивания – через фонтанирование остроумием – вдоль феерического бурлеска – сквозь дикий сад изощрённейших каламбуров – и до мрачноватого сарказма.
Елена Наильевна
Эта ирония отчаянно сексуальна, даже когда автор, вроде бы, смеётся над собой. «Я же лежала на полке в чулках от Гуччи» – ну смешно же. В плацкарте, в компании доставучих «тёток», лежать на верхней полке в чулках от Гуччи – как дурак с мытой шеей, типа того. Ан нет, картинка работает на то, чтобы героиня предстала не столько в смешном свете, сколько в весьма соблазнительном.
Казалось бы, что такого уж чувственного в словах «балда» и «тупица»? Однако если речь идет об отуплении страстью, с которой героиня (как заворожённая, глаза в кучку) смотрит на губы своего собеседника, вожделенного, но слишком занятого светскими речами, чтобы заметить ее вожделение, то-о-о…
Даже «матроной» и «толстушкой» автор умеет назвать себя так, что у читателя не остается сомнений – эта матрона сложена как девочка, а толстушка и не толстушка вовсе, а грациозная статуэтка.
…И тогда проснулась во мне зверина,
отложила булочку и пюре:
не толстушка больше, а балерина,
па-де-де, адажио и антре!
И в пуанты с пачкой влезая споро,
с драмой в сердце, с яблоком в животе,
я кручу, как девочка из фарфора,
32 классических фуэте.
Девочка из фарфора… женский вариант гуттаперчевого мальчика… Если ее уронить – разобьется, бдзынь! Где-то здесь, может быть, проходит прихотливо прочерченная, тонкая трещинка-паутинка внутренней драмы. Конфликт цельности и расколотости, существующий в героине Е.Н.
Округло-телесное, наливное, с «формами», эффектно обозначенными не чулками, так бикини, не бикини – так игривым халатиком а-ля не виноватая я, он сам пришел. И – с другой стороны – нечто хрупкое, непоправимо «уроненное», разлетевшееся на осколки… или вот-вот готовое разлететься, зависшее в воздухе за миг до катастрофы.
Иногда две эти крайности сходятся в образе мамско-домохозяйском, тоже насыщенно ироничном и чувственном.
Я на кожаном диване,
как модель для Модильяни,
развалилась и лежу,
развалилась на кусочки -
в ночь бессонную у дочки
было много куражу.
Замерла: ни с боку на бок,
ни накрыться (хоть и надо б),
ни ногою шевельнуть.
Я не злюсь, не улыбаюсь,
выключаюсь, вырубаюсь,
лишь вздымают вдохи грудь.
Ни эмоций, ни желаний,
всё модельней, модильяней
(с погремушкой у виска)
становлюсь я с недосыпа,
на диван себя рассыпав,
уронив и
расплескав.
…и я б танцевала в бикини на пляже, я б
босой по траве, но приходит ноябрь
ноябрь
требует сплина, сонливости и тоски
а у меня гарри поттер и пауки
фиксики, свинка пеппа и три кота
прятки и гонки, кубики и лапта
танки и динозавры, парад планет
а у меня математика (боже, нет!)
люлька, качели, каши, юла, манеж
мама, я это не буду, ну и не ешь
сказки и баю-баюшки до утра
а вот и декабрь
ёлка, шарики
мишура
И в иронико-эротическом, и в мамско-домохозяйском, и в амплуа девочки-инженю («женского человека желторотого», пригревшегося на коленях первого возлюбленного внутри ночной автобусной остановки) – везде она хороша! В том смысле хороша, что достоверна, что все эти разновременные лирические проекции – грани живой личности, последовательно (но и непредсказуемо) меняющейся, растущей, на осколки разлетающейся и собирающей себя из них.
Это всё о той же аутентичности.
Елена Наильевна
В поэзии с ней обстоит не так, как в портретной живописи, например. Нарисованный портрет можно сравнить с оригиналом и сказать – похож или не похож. Или возьмем исторический роман. Его тоже есть, с чем сверить – с реальными событиями, с фактографией.
Поэзия исключает такое сопоставление: не потому, что оно некорректно, а в первую очередь потому, что оно совершенно бессмысленно (если ты, конечно, не биограф исследуемого поэта). Как читателю, мне совершенно не важно, был ли эпизод с тётками и чулками на самом деле, или автор его придумала, качаясь на верхней полке поезда и страдая от болтливых попутчиц. Аутентичность «диагностируется» в поэзии не методом сравнения текстов автора и того, что ты о нем «знаешь»; в поэзии она нечто совсем другое. Субъективное стороннее (читательское) ощущение.
Есть еще одна ипостась лирической героини Е.Н., о которой нельзя не вспомнить. Собственно, даже не «еще одна», а главная, центровая. Прикрытая с трех сторон Домохозяйкой, Секси-Клоунессой и Рабой/Госпожой Любви, до зубов вооружённых мощным арсеналом иронии. То есть не до зубов, а до подвязок и поясов, конечно же.
Эту спрятанную внутри круга можно назвать как угодно – Евой, Лилит, Психеей… Ее суть – в предстоянии перед лицом Природы, и проявляется она в пейзажной лирике или в тех элементах пейзажной лирики, которые вплетены в лирику любовную, философскую или бытовую.
Потрясение красотой, хронический транс, в котором она пребывает – мне кажется, это и есть та самая сердцевина, ствол древа, из коего растут все прочие ветви, ветки и веточки поэзии Елены Наильевны. Красота природных явлений питает и «изводит», изматывает героиню, ввергает ее в оцепенение перед каким-нибудь, например, белым снегом в зелёном поле («а я стою, задрав ресницы// и душу холоду открыв»), погружает в обессиливающее томление («А так-то всё прекрасно. Но луна, // луна, Марсель! Она меня изводит»). Журавлиные «курлы-мурлы» вызывают в ней такое смятение, что «в горле ком, в сердце колко», а то и вовсе «больно больно»:
в осеннем поле перед ливнем
свинцовых туч холодный блеск
стою в плаще, как ссора, длинном
а по краям пестреет лес
всё врут, что блекнет после лета
я знаю, ярче красок нет
ты тоже видишь, видишь это?
в зелёном поле белый снег
он бел, как расплескались перья
как я, когда смываю грех
в него синоптики не верят
и говорят, что это бред
а я стою, задрав ресницы
и душу холоду открыв
во-первых, что ещё случится
и снег порхает, во-вторых
а журавли, ломая клинья
по-над кровавостью рябин
совсем по-детски плачут, свиньи
мне доставая до глубин
и как же во поле привольно
дрожать осеннею зимой
и больно
видишь, больно больно
и безответно, боже мой
Противовесом к «больно» – «красиво». «Скажи, скажи, как здесь у нас красиво», «А что за зима-красавица, глянь в окно ты!» То есть, еще одно слово, которое, как говорят знающие стихологи, в поэзии лучше не употреблять. Наравне с «любовью», «смертью», «кровью» и много чем еще. Мол, если просто сказать «красота», «красиво», то это не работает; надо иначе.
Но в том и дело, что Елене Наильевне не надо иначе. На любое дóлжно в поэзии она демонстрирует – пф! Транслирует: вот еще! И это тоже – часть позы, манеры, свойство не бояться внутренней правоты, доверие собственному вкусу. Если самый короткий путь нечто выразить лежит через слово «красиво» – поэтесса выберет его.
скажи, скажи, как здесь у нас красиво
роняет тень раскидистая слива
склонённая под тяжестью плодов
вокруг сирень, вовек неопалима
и золотится жёлтая малина
а дальше ожидает холодов
антоновка
а мальт уже всё сбросил
в его глазах стоит босая осень
и яблоки, упавшие с небес
ложатся красной скатертью под ноги
такому белобрючному тебе
мол, заходи, не стой на полдороге
ушёл в себя смородиновый куст
вьюнок обвил стареющее тело
я вырубить его сперва хотела
ну пусть в нирване он побудет, пусть
а под забором ландыши в тени
ни разу не давали цвет они
а только листья, листья, листья
и память, у которой шубка лисья
подсовывает эти миражи
уже давно - ни сливы, ни малины
ни бабушкиной спешки на поливы
а только шумный лифт на этажи
«Уже давно ни сливы, ни малины … а только шумный лифт на этажи». В этом сетовании пленённой городом нимфы, в этом вздохе-всплеске наяды, которая «больна Невами… Волгами больна» мы слышим голос автора столь же отчётливо, сколь и грудные курлы традиции, и отражённый звук цветаевских модуляций, закривозеркаленный каламбуром.
мне нравится, что я больна Невами
что я Москвами-реками полна
по Волгам на "Кулибине Иване"
плывёт, глазея за борт, тишина
её легко три палубы качают
ей волны плачут брызгами навзрыд
встречают стаи суетливых чаек
и косяки неторопливых рыб
Или вот, прекрасное:
Во мне бормочут города,
вздыхают парки,
их жители, как в рот еда,
заходят в арки.
Их рынки, с маслом и треской,
дождем разрежет
и смоет, пылью городской,
на побережье
Смешение двух стихий – природы и города, флоры и рукотворных построек, человечьего жилья… которое тоже, впрочем, можно отнести к природе, как горки термитников или стрижиные гнездовые колонии. Изъять одно из другого нельзя, условные «город» и «сад» вросли друг в друга и существуют в плотном симбиозе. Точно так же нераздельны в лирическом образе героини «святая» и «грешница», «верная жена, почтенная мать семейства» – и «бунтующая оторва»:
Ты в привязанность глупую верь, но
сомневаясь ступай за порог.
Ненавижу дурацкую верность,
эту суку, что дремлет у ног.
Я слепа, но отчётливо вижу
наказание в нашем сродстве
на постельном белье из Парижа,
в юных маках на синей траве.
Я хотела бы чистого спирта,
чтоб тоска становилась мутней,
и развязного пьяного флирта
на глазах грустной суки моей,
и попсы наркоманского шлака,
грязной кухни и масляных шпрот.
Я её прогоняю: пошла-ка,
лабутеном пихаю в живот.
А сама, белым облаком тая
и в неё превращаясь, - смотри -
как огонь на Афоне, святая,
грустной сукой ложусь у двери.
Всё та же драма неслиянности и нераздельности, цельности и расколотости, тот же мощный двигатель, работающий на энергии «внутреннего сгорания». Внутренне сгорая, поэт преобразует один вид энергии в другой. Энергию чувства, интенсивного проживания мгновений жизни – в энергию слов.
«Поэзия для меня – это способ мышления. Это портал, позволяющий за одну земную жизнь проживать множество параллельных; это механизм, сильно ускоряющий мысль», – говорит о себе автор. И портал в данном случае – не просто модная эффектная метафора из мира фантастики и компьютерных игр. Это действительно «ход в пространстве», переброс из одного измерения в другое. Самый короткий путь.
Утверждение о том, что этот путь Еленой Наильевной найден и что он действительно самый короткий из всех возможных в ее случае, априори бездоказательно, поскольку зиждется на субъективных ощущениях. Как и вообще почти всё в поэзии. Я не могу «обосновать» свое личное ощущение от этого автора – но я могу им поделиться.
В заключение хотела привести одно из давно любимых у Е.Н. стихотворений, но наткнулась на другое, и оно тоже мне понравилось, потом еще третье приглянулось, и четвертое обаяло, а вслед за ним и пятое примагнитило, заворожило и влюбило в себя. В общем, глаза разбежались. В результате выбираю практически методом тыка: пусть будет вот это! Из новейшего. Да!
парами застыли, как лакеи
фонари в почтительном поклоне
погуляв часок, в конце аллеи
мы с тобой уселись на газоне
и, в моральных принципах не строги
мы срослись с подстриженной травою
на мои протянутые ноги
ты прилёг кудрявой головою
в центре, величав и непременен
указуя светлый путь рукою
на посту стоял великий Ленин
с вековой идеей бунтовскою
мимо шли непрошенные дяди
и подростки жали на педали
я твои перебирала пряди
ты смотрел в сиреневые дали
я тебя любила до макушки
из тебя вытягивала соки
и над нами шмыгали кукушки
или что за птицы, может сойки
ты сказал уверенно "пойдём-ка"
мол, теперь газоны в парке что нам
лунный газ стелился, как позёмка
то багровым цветом, то зелёным
