Октябрь

Холодно, очень холодно в октябре...
Юный морозец сметает живое с улиц.
Мне бы уйти от себя
за тобой,
к тебе.
Мы здесь когда-то были, но разминулись.
Мне бы увидеть тебя, разглядеть хотя бы.
Но жаден октябрь.

Я не боялся, не верил и не просил:
«солнца бы... солнца»,
ладони грел над плитою.
А вот оно –
яркое,
рыжее,
как апельсин,
в небе зажглось
и смотрится, как влитое.
Воздух линяет из серого в голубой –
самый хороший оттенок на белом свете,
он позволяет радоваться любой
малости, не подвластной смерти.

Тесно в раю, до чего же тесно в раю...
Там, в облаках, путей бесконечно много.
Выйду во двор – на скользкую, но дорогу.
Не убегу, но хотя бы на ней постою.

Мне бы увидеть тебя, разглядеть хотя бы.
Но жаден октябрь.

Рубить дрова

В обед воображаемая плёнка
сползает прочь с холодного окна.
Весна-веснушка солнечным цыплёнком
бежит по снегу в поисках зерна.

А во дворе мужчина с топором.
С добром.

Мужчина: «Йеххх!», топор в ответку: «Ух!»,
и снова «Йеххх!» и «Ух!», и в диалоге
проходит жизнь, спина, тоска и ноги.
До белых мух.

Мужчина скинул ватник на сугроб –
мешает, йоп.

Не страшно, что зима пока не тает.
Мир слушает хорошие слова.
Не важно, где зарыта запятая
в «рубить дрова рубить».
Рубить.
Дрова.

Сенокос

Я становлюсь беззвучным и бесцветным
и упиваюсь этой тишиной,
когда за мной моё приходит лето.
Июнь, июль и август – мир иной.

Рюкзак, попутка, ветер – и на дачу.
Напротив дачи – храм, прекрасен он.
Кошу и плачу я, кошу и плачу,
и выдыхаю колокольный звон.

Творю свои нелепые молитвы,
вдыхая запах умершей травы.
И вижу всех, кто умерли, но живы.
И помню всех, кто живы, но мертвы.