Чёрт знает как, зачем и почему –
возможно, спьяну, или может, сдуру,
уму непостижимо моему –
кто выбрал эту странную натуру,
чтоб здесь снимать какой-то кинофильм,
где слева дом и детская площадка,
а справа кладбище – дурацкий финт
безумной головы с сознаньем шатким,
с воображеньем скудным и больным,
рождённым неизжитым трудным детством,
истрёпанными нервами, спиртным,
и никуда от этого не деться –
в итоге, жизнь и смерть переплелись
в картине в неделимое единство,
где падает, дрожа, последний лист
на скорбные ноябрьские седины,
где в лёд вросли окурки и шприцы,
где по углам чуть слышно воют бесы,
и неба низкого набрякший цинк
пугает беспросветностью депрессий,
а чуть правее вовсе тишина,
скелеты лип да памятников пятна
среди крестов глядят из мглы на нас –
короче, диспозиция понятна;

о чём кино? Конечно, о любви
как двигателе быстротечной жизни
(надёжный путь забрать мои рубли) –
о сумасшедшей страсти, близкой к шизе –
чтоб зрители подумали, что вот,
сейчас нам объяснят всё до основы,
раз сами мы не в силах ничего
понять, и повторяем снова, снова
ходы всё те же, что во все века
считались воплощением греха;

актёры испарились только что,
их ожидал на улице автобус:
уехал цирк, сгорело шапито –
махнули в ресторан, должно быть, чтобы
напиться поскорее и забыть
и этот двор, и детскую площадку,
кресты в оградках серо-голубых –
печальный финиш жизни беспощадной;
устало собирают реквизит
рабочие, а режиссёр со свитой
исчезли в арке, где всегда сквозит –
закончен день, пакуются софиты;
колючий цепкий ветер между тем
закручивает вихрем мёрзлый мусор,
под низкой аркой у облезлых стен
растут обледенелые турусы…

Войду под арку я, и как заведено,
меж мусорных преград шмыгну проворно:
важнейшим из искусств является кино,
а из профессий – дворник.