Водкин, разругавшись вдрызг с Петровым,
заблужденья юности кляня,
поминая всех святых, сурово
трет вехоткой красного коня.

И ему плевать, что это образ.
Пусть он будет даже архетип!
Прокурор советский, самый добрый
за такое влепит от пяти.

Заклеймят к мазне поповской склонным,
всех делов - добавить нимб-овал.
Я ж на новгородские иконы
в спорах с критиками сам кивал.

Иль стряпней объявят низкопробной,
в похоти-разврате обвинят -
автор, де, на орган детородный
намекает в образе коня.

Водкину не хочется ни разу
беломорканальский гнус кормить,
но не оттирается зараза,
сочный списанный с икон кармин.

Столько сил в него вложил и страсти,
но с огнем играешь - жди беды...
Может быть, его поверх закрасить -
сделать вороным или гнедым?

А Петров, на Водкина надувшись,
на кушетке хмыкает в углу -
Зря стараешься. Уймись, Кузьмуша.
Пораскинь мозгами. Ты ж не глуп.

Три, не три, все горю не поможешь.
Ты в какой стране? В каком году?
Есть на всех хомут, и кнут, и вожжи -
был бы человек - статью найдут.

Просто в правом обвинят уклоне,
вот тогда - конец, не жди добра.
И твое происхожденье вспомнят,
и, где деньги на учебу брал.

Видно, мы - для власти не помеха,
но и взять с нас нечего, друг мой.
С нашей-то чахоткой - им не к спеху -
сами сдохнем через год другой.

Мы ж с тобой, Кузьма...
Натужный кашель
душит, разрывая грудь и сон.
Разбудил, небось, не только Машу,
но и местных чаек и ворон.

К черту сон! Терзать себя напрасно
проку нет. Вернуть бы холст домой...
Без узды, лихой, кроваво красный
за окном летел тридцать седьмой.