Путь соли

в жизни смысла немного, но мудрости — на века:
если долго стоять у реки — принесёт река
слёзы, карпа и жемчуг, обломок флейты, что в детстве пел,
труп врага, с которым ещё поссориться не успел —
волны плещут у ног, соблазняя горой искуса,
думай сам, что сгодится в хозяйстве, а что на мусор.

слёзы выпари в соль, вытри с флейты песок и сажу:
дай ей вдох — и она имя бога тебе подскажет,
перлы в нить собери, вешать вместо лапши на уши,
рыбу выкинь обратно — ей нечем ходить по суше,
пусть мутит отражённое небо, рождая волны,
а взлетит — значит, карма, у карпа душа дракона.

с трупом джигу спляши, дунь в волшебную флейту снова:
и кирпич — философский, когда точно знаешь слово;
слову, плоти и камню негоже лежать без дела —
скажешь «встань и иди!» — и послушно воспрянет тело,
флейта пустит побеги, подманит дракона плодом,
нитка норну придушит, и вспять повернутся воды.

Офонаренно

Фонарщик пьян. Качается фонарь,
кончается февральская морока.
До срока облетает календарь,
пуская журавлей в мишени окон.
Попал! Контрольный, но уже в моё,
разлука отдаёт вином и сажей.
О ком сирена заполночь поёт,
об этом даже рация не скажет:
иконы превращаются в золу,
в квартире филиал земного ада,
и рацио, сопя, сидит в углу
оси Oxy порохового склада.

Простить, не мысля;
мысля, не прощать —
бинарного «to be» вопрос похлеще.
Рассудок ставит подпись и печать,
мутнеет память, исчезают вещи —
как будто стадо бойких муравьёв
их в топку тащит, шевеля усами…
Чумным фрегатом ночь во мне плывёт:
хлопок одной ладони — парусами —
оставив холод и пустую хмарь
на месте грёз, не ставших настоящим…

В ночном ветру качается фонарь,
на фонаре качается фонарщик:
таращит удивлённые глаза
на звёзды;
кружит
палкой в снежном чае…
бог с ним, не с ним, нет бога — не сказать,
и с ним рассказ кончается, качаясь.

Birds

Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе свою пустыню носит!
                                          Ф. Ницше «Так говорил Заратустра»

I.

Без азарта тасуя колоду, паля года,
будто спички — ты знаешь, что никогда
не исправится то, что срослось — без наркоза — криво.
Ад приходит за каждым; в нём сходятся все пути,
двери тронь — и мечты разлетаются стаей птиц,
синих птиц, тонкошеих, угрюмых и молчаливых.

И тебе бы махнуть, улыбнуться: «Пускай живёт!» —
но ты слишком упрям, за тебя говорит ружьё —
ты стреляешь им вслед, будто в тире — спокойно, метко,
чем-то выше ума понимая, что это — всё…
В море высыпав дробь, растранжирив иллюзии, как монетки,
неживое прозрачное тельце сажаешь в клетку —
и пускаешь по волнам, надеясь, что бог спасёт.

II.

Легионы теней с воем носятся по двору.
Догорает фонарь, звёзды тянут обрубки рук —
жуть вино обращает в вину, в горсть медяшек — веру.
Бездна смотрит — и рыбой всплывает в тебе ответ:
всё живое стремится к огню; если Бог есть свет —
то во тьме пожелаешь хоть Данко, хоть Люцифера.

Поджигая догматы и судьбы, миры губя —
пусть осветят хоть пядь и покажут тебе тебя,
будут рядом, пока на высотки рассвет не брызнет…
Без тепла, без любви — ты уже проиграл войну:
ночь тобой прирастает, пластает, несёт ко дну,
не оставив ни маковки смысла, ни капли жизни.

III.

Мрак смыкает объятия, давит чугунной гирей.
Пустота прорастает из сердца, пустыню ширя,
сквозь незрячие веки сияет луны обол,
растекаясь в крови мелко колотым жгучим ядом…
Скрип уключин в окне, холод волн, хриплый шёпот рядом:
«Эй, топляк, отвечай — что ты можешь, куда ты шёл?»

Безымянным, бесплотным, как пёрышко в мёртвых водах —
сделать шаг, отпустить что-то хрупкое на свободу —
может быть, самый лёгкий он, этот последний бой…
Гаснут в иле последние отблески чувств и лица,
в клетке рёбер стучит в скорлупу алым клювом птица,
обещая, что горечь и страх заберёт с собой.