"Здравствуйте, друзья! Спасибо, что приглашаете "жюрить" на вашем конкурсе. Благодаря этому я познакомился с прекрасными современными поэтами..." (Из письма Сергея Слепухина в редакцию портала Stihi.lv).
Сергей СЛЕПУХИН
"Твой тихий сон поцеловав..."
Тема материнства в лирике Майи Шварцман
Пафос материнства пронизывает не только стихи Майи Шварцман, но и жизнь. Она чувствует себя матерью всех вещей, всех живых существ: сына, дочери, детской игрушки, Онегина и Моцарта, смычка и скрипки. Издревле мать была для людей символом жизни, святости, вечности и тепла, обладательницей жертвенной любви, чистоты, нежности, кротости, нравственной стойкости.
Когда-то, больше ста лет назад, Вадим Шершеневич назвал «первой поэтессой-матерью» Елену Гуро. Футуристка создала миф о якобы умершем сыне, которого называла Вильгельм Нотенберг. Гуро помещала его портреты в своих книгах, посвящала стихи. В реальность юноши верили даже близкие знакомые. Озябшая душа поэта искала крова и рада была приютиться среди вымечтанного и иллюзорного, среди чужих и посторонних.
Многие слагательницы русских стихов отдали страшную дань теме трагического женского предназначения, пережив горестную любовь и материнство, безумие, нищету, смерть мужа и детей. Среди этих имен – Марина Цветаева, Анна Ахматова, Ольга Бергольц и Мария Шкапская, придумавшая потрясающее определение этим стихам – «женская Голгофа».
«Мать – самое трогательное из всего, что есть на земле. Мать – это значит: прощать и приносить себя в жертву», – писал Ремарк. Но всякая ли женщина имеет право называться матерью? Родить может и кошка, а воспитывать – не значит выкармливать и вынянчивать. Сколько их, «матрешек», в нашей «коммуналке», «пыжатся за стеклом, рдея улыбкой, блестя кумачовым лаком, чванясь дородством», живущих «друг у друга на голове – поколениями, без сердца, без пуповины»!
«Один день Дениса Ивановича» в российской постылой жизни давно стал не «одним днем», а – всяким, каждым, порознь взятым, не случаем – а серыми, одноликими, нудными буднями. Начинается день, выползает «в номерном безымянном посёлке» из своего хлева бывший шахтер Шахов Д. И., «пинает трактор», ломает деревянную головушку: «стоит ли ехать ему в Дубки требовать денег в конторе с начала года». Его жизнь бессмысленна: «Танька по пьяни вон родила урода, глухонемого Мишку»...
А бывает так:
Всё тешится, а няньки сбились с ног,
прохожим объясняя: «Он резвится!
он не всерьёз, он просто стригунок,
вкус жизни познающий по крупицам».
Дитя бросает камни далеко,
используя младенческую лямку
взамен пращи. «Он целил в молоко!» –
подбитым растолковывают мамки.
Любовь матери... Нет ничего благороднее и великодушнее, но, вместе с тем, нет ничего ответственнее! Мать вводит ребёнка в мир, в котором ему предстоит из «зеленеющей стрелки» превратиться в стройное, полное достоинства растение, помогает увидеть жизнь не только «снаружи», но и «изнутри», постичь суть явлений. Она не просто направляет дитя на поступки, но учит их оценке.
Воспитывать, значит, дать направление сердцу и уму ребенка. В стихах Майи Шварцман рефреном звучит обращение к ее детям – «Дочке Саше», «Наставления Александре», «Моему сыну».
Дорожи отчужденьем короткого я. Не беда,
что надменно звучит в одиночестве величавом.
На другом конце легионом стоят они.
Опасайся их. Особенно их довеска
в виде однокоренной разнополой родни,
что в конце концов и приносит тебе повестку.
Это они «полагают», «советуют», «говорят»,
«предлагают вступить», а позже, с приходом тьмы
подрастают тенями, цепей удлиняют ряд,
мимикрируя, в дверь стучатся: «А вот и мы...»
«Я – длиннее жизни», – учит мать. Она дает крохе первые представления о справедливости и несправедливости, добре и зле, закладывает начальные представления о морали и нравственности. Только от нее зависит, станет ли жизнь птенца счастливой, или же будет исковеркана.
Между матерью и ребенком протянуты тайные невидимые нити. Это высокие чувства, магические и сакральные. Ясновиденье матери никому не дается.
Ее любовь не благоволение, доброжелательство, минутная слабость, симпатия, увлечение, вожделение, страстишка, шуры-муры!.. Нет! В сравнение с материнской любовью влечение к мужчине, страсть и привязанность, или слабы, или своекорыстны.
Мать склоняется над детской колыбелью, и песнь ее полна умиления: «Сколько ещё лорелей, ипполит, беатриче дремлют в тебе, в пеленах неоткрытых долин и лабиринтах непознанных сходств и отличий, сколько вовек не раскаявшихся магдалин?»
Но песни ее пропитаны и тревогой! Мать учит дитя чувствовать боль – свою и чужую, вразумляет, как избежать лжи и фальши, как обрести раннюю мудрость. Из внутреннего единства матери и ребёнка у женщины собственно и возникают материнские чувства, главнейшее из которых – забота о родной «кровинушке».
Сердце матери всегда чувствует приближение грозы, час, когда «флейты заклинивший клапан» «глотает ожидаемый звук», ветер «шарит в партитуре», «уповая, что сыщется гром», а «духота, будто войлочный шарик, застревает в гортани комком». В небе тогда загораются Валтасаровы письмена, и «стоит вчитаться, пока горит»! Так начинается очередная «перепись населения», неизменно переходящая в «избиение младенцев».
В безмолвии вырази муки свои:
пространство картины мазками заштопывай,
сказанье об ироде перекрои
и перепиши его кистью эзоповой.
Приметы и знаки укрой по углам,
упрячь их в детали, на взгляд неказистые.
Ведь всё, что случается, это не «там»,
не «где-то», а с нами, а с нами воистину.
«И пошли все записываться, каждый в свой город. Пошел также и Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из дома и рода Давидова, записаться с Мариею, обрученною ему женою, которая была беременна. Именно так – и было это зимой, в декабре, когда на дворе стоял собачий холод, всё обледенело, дул резкий ветер».
Ее, Майю, скрипачку из Гента, окружают снега Вифлеема, ангельское пение мерцает в звездной ночи. Как праматерь Мария, стоит она среди ангелов и диких зверей.
Это деревня во Фландрии или в Иудее. Крыши трещат под тяжестью снега, слепит белизна полей, кажется, зима не кончится никогда. Люди и телеги, крепостная стена, развалины башни. Пунцовое солнце опускается за линию горизонта, мелькает сквозь голые черные ветви, что кажутся мертвыми. Большой и крепкий деревянный крест, часть оконного переплета.
На кровлях, телегах, на выступах стен,
на вретищах нищих, на шляпе у щеголя
во Фландрии снег – и покрыт Вифлеем
побелкой мороза у Питера Брейгеля.
Беженцы на дороге, дует пронизывающий ветер. На заснеженной площади Вифлеема Иосиф и Мария, никто не обращает на них внимания.
Малыши катаются на санках и запускают волчки. Большая птица опустилась на застрявшую в замерзшей воде бочку, присыпанную снегом. Мальчик на берегу застывшего ручья привязывает коньки. Женщина едва удерживает равновесие на льду. Охотники вместе с собакой возвращаются домой, женщина расчищает метлой дорожку в снегу, дети катаются на ледяной горке. Колесо мира медленно поворачивается. Телега сломалась, попав в рытвину, ее отлетевшее колесо остановилось точно в центре картины мира.
Свищет флейтист, в ожидании новых распятий вращаются крестовины фламандских мельниц.
Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, гневается. Он посылает всадников в красных кафтанах «избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов».
Уже заняты все улицы. Ударами сапог, колами, алебардами солдаты ломают двери и глинобитные стены. Топорами разбивают ставни и, подставляя бочки, залезают на подоконники, а оттуда прыгают вниз...
«Жертва вечерняя», «живые мишени»... «Год тридцать седьмой, метро, пятилетка, победы, свершения»... «Рука на журнал для удобства листок кладёт и в реестр добавляет фамилии».
Только стоит ли сокрушаться о тех, кто не.
Им сказали: Христос воскрес, ну а вы чем хуже.
Ирод спокоен: «бабы других нарожают». И вновь сбывается некогда реченное чрез пророка Иеремию: «Глас в Раме слышен, плач и рыдание, и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет»...
«Тире одной жизни» – так назывался очерк, опубликованный Шварцман несколько лет назад, рассказ о талантливом пятнадцатилетнем музыканте Коле Алтынове, принявшем мученическую смерть. Майя писала: «Мир лишился гения. Мама лишилась единственного сына. Этого не постичь не пережившему. Можно ужасаться и сочувствовать, исходить слезами, писать книги и воспевать, – но сжиться с этим нельзя. Смерть твоего ребенка – тупик твоей жизни, конец природы...» С этого момента поэт еще не раз обратится к теме «неизбежного жребия причастности» безысходному материнскому горю.
Как пережить смерть самого родного?
Неожиданность... Крик, возбуждение или, наоборот, оцепенение. Всё машинально – действуешь, как автомат. Застывшее выражение лица, невыразительная и запаздывающая речь, чувства исчезли. «Оцепенев, в ушко иголки вдеться».
Научись у кольца полыньи,
обводящего заводь молчанья,
замыкаться в себе...
Пытаясь смягчить ужасный удар, иллюзорно проживаешь желаемый, но несбывшийся вариант развития событий, ищешь потерянное в толпе прохожих.
не сдамся на голосовой подлог,
когда зальётся соловей в черешнях,
затягивая в сеть своих морок.
Ведь это веселится пересмешник.
Вновь прокручиваешь в памяти предшествовавшие события, силишься постичь их. Что случилось? Почему Бог позволил ему умереть? «Бог допускает всё. Особенно безбожье». «Просил у Бога любви и мощи, – он выжег стигму тоски и горя».
Обида и гнев. «Суд», негодование, озлобленность, зависть, желание отомстить. Беспомощность...
Если повернуть время вспять, всё бы исправила, всё было бы по-другому! Ах, если бы Он дал шанс!
Это моя вина! Обижала, раздражалась, была невнимательна.
Хочется в любой момент заплакать. Все безнадежно! Подавленность и апатия. Несмирение.
Но однажды приходит признание утраты.
И ты отходишь, цепенея, в отчаянье глухонемом,
держа в себе свои помпеи, в подвздошье ощущая ком.
Это случится неожиданно – осознанием особого знака, заключенного в твоем имени – Schwarze Mann. «Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек»...
Чёрного ночью не различить.
Ноты подобием крапинок оспенных
видятся. К ним подбирает ключи
чёрный мой однофамилец и родственник.
«Вечером его навестил некто, одетый во все черное, заказал Реквием – заупокойную мессу. Незнакомец оставил хороший задаток, срока выполнения заказа не назвал, имени не сообщил». Вспомнилось вдруг и пришло решение: «Наплакать море. На гребнях соли построить город. Родится Моцарт».
Девять частей поэтического цикла «» – от «Introitus» до «Lux aeterna» – «чёрные ноты на чёрном листе».
«Вечного покоя подай Ты им, Господи! Да тихий светит свет им с миром!» Глубокая печаль, сопрано соло интонирует мелодию старинного хорала.
«Господи, помилуй» – стремительная, захватывающая своим потоком двойная фуга.
Гнутой отмычкой басовый встаёт
к нижней строке, и на ней открывается
хор De Profundis – из тёмных широт,
где обретаются души-скиталицы.
«Tuba mirum» – «Вострубит труба». Не хоровые мольбы, обращены к суровому карающему Богу – просветленное грустное сопрано, обреченное на монолог: «скажешь привычное буря мглою, но не закончит никто строку».
Вступает «Царь дрожащего творенья», и – вызревает гнев матери, в одно мгновенье осознавшей «мастер-класс» господнего изощренного издевательства: «фору давал сперва», «играл в ножички», позволил построить дом, вырастить дерево, родить сына, а потом – вжик! одним росчерком лезвия – отнял, оборвал, обрезал, вырыл под ногами могилу.
«Суд изрекши посрамленным» – величавое скорбное соло, мрачный возглас, боязливый трепет человеческой души. «В мирозданье полом – мы сон его, мы сонмы пузырьков, скользящих в суете по альвеолам его не занимающих тревог».
Восхитительная «Lacrimosa», вся пронизанная интонацией горестного вздоха, это лирический центр Реквиема. Умиротворение, задушевность, проникновенная мелодия чарующей красоты.
Маятника замерли качели.
Что для отпущения души,
отходящей в вечное кочевье,
времени осталось совершить?
Распустить свивальника сиянье,
окропить остывшим молоком,
убаюкать в неземной саванне,
подтыкая саван облаков.
«Агнец Божий приявший все грехи мира». Из самой глубины души, из-под высокого сопрано выходит наружу голос возражения в споре с судьбой и богом – насыщенное, полнозвучное, тяжеловесное меццо-сопрано. «Гремит безжалостная медь: не ты, но первенец, но ангел был призван первым умереть».
«Тихий свет да светит им вечно, Господи! Да светит купно со святыми, ибо благ сей». Звучит ли в «Lux aeterna» торжественный гимн, возвещающий победу света? Нет, не так заканчивает поэт-композитор свой «Вечный упокой». Эта последняя часть «Реквиема» особенно напевна, она льется спокойно и отрешенно, будто голос ангела или едва слышимый шепот матери. Спокойная, постепенно стихающая колыбельная.
Когда-нибудь с зубца в механике небесной
сорвёшься ты, взлетя раскрученной пращой,
со свистом, промерцав, опишешь круг над бездной
и выронишь дитя падучею звездой.
Поэтический цикл «Реквием» – удивительная удача автора, вершина «материнской» лирики Шварцман. В нем нет страха смерти – наоборот, царит настроение просветленности, добра и любви. Стихи написаны ярко, страстно, динамически интонационно и пленяют мелодией – скромной, мягкой, гибкой. Лирика Майи Шварцман необычайно светла и согрета трогательным проникновенным чувством. Это глубокие стихи о смысле человеческой жизни, о смерти и вечном покое.
Сергей СЛЕПУХИН
Блаженство как рана
О колебании внутри мгновения и тишине между нотами
Вчитавшись в книгу стихов «Двенадцать звуков разной высоты», я вспомнил историю одного художника. Сто лет назад судьба забросила Георгия Якулова на Дальний Восток, в край, где сегодня живет поэт Александр Куликов. Якулов позже признавался: «В творчестве я двигался с Востока на Запад, тогда как европейцы идут с Запада на Восток». Если Якулову суждено было связать традицию Востока с изысканной эстетикой позднего модерна, то Куликову выпало оказаться в точке слияния трех потоков: русской поэтической традиции, культуры дальневосточных стран, новаторских тенденций Америки. Казалось бы, сочетание несочетаемого: рэндзю и регтайм; Поплавский, Фрост, Такубоку...
Восток – «край безразличного колебания, вечного движения «голубой призмы». Здесь создается эффект переламывающихся ритмов, похожий на дробление изображения в воде. Картина строится по линии ниспадающих волн или на быстром передвижении плоскостей и их ломке. Это подобно тому, как рисунок перебрасывается с волны на волну. Изображая предметы в перспективе, художник на Востоке оставляет линии параллельными. Такое построение дает представление не об одном, а о нескольких моментах. Для мастера важно изобразить континуальное состояние – собственное колебание в каждом мгновении. Это очень тонко чувствует Александр Куликов, и это очень важно для понимания его стихов.
Современный поэт неизбежно сталкивается с преодолением канонов. Наложение нескольких образных планов друг на друга Куликов называет лессировкой. Его поэтический прием похож на живописную технику получения глубоких переливчатых цветов за счет нанесения полупрозрачных красок поверх основного цвета. Так автором достигается смысловая полифония – сложение смыслов, сущностей, сюжетных ходов, маневров.
Осенние дожди и листья, ветры и снега – любимые персонажи стихотворца, но все-таки главнее для Куликова свет и звук. Поэта не привлекает изобилие деталей, он старается избегать множества персонажей, безразличие к изображению вещей влечет его к музыке и небесам.
Для художника на Дальнем Востоке нет светотени. Здесь отсутствие светотени и есть свет. У Куликова он не столько движется, сколько покоится. Излюбленный образ поэта – торонагаси, красочные бумажные коробочки со свечами внутри, тысячами желтых огней плывущие по реке Русской, указывая путь в иной мир душам предков, посетившим на время праздника Обон мир живых. Читателю кажется, что свет движется поступательно, но на самом деле он возвращается, тем самым убеждая нас, что все вокруг суть движение круговое, как и само вращение солнечного диска. Вот и поэт Роберт Блай, герой одного из циклов книги, наблюдая «застрявшее в ветвях» «холодное солнце», приходит к мысли, что смерть – это «высшая степень свободы» и «возвращенье в исходную точку» – возможно.
В послесловии к книге автор делится размышлениями: «Преодоление временных границ способно смещать пространство. Это вполне естественно: если время прессуется, сходится в одной точке, то почему бы не растянуться пространству?» Сжатие пространства означает наступление ожидаемого – снега, света, смерти... Возвращаться в прошлое необходимо прежде всего для того, чтобы заново пережить неудачи, провалы – все то, от чего в свое время ты отмахнулся, как от неприятного пустяка. Печаль и скорбь – это осмысленная боль, без которой человек ничего не сможет изменить в себе. Без нее нет мудрости, полноты и красоты жизни.
Как и Роберт Блай, Куликов мог бы сказать: «Звук сам по себе чрезвычайно важен в пробуждении важных вещей внутри нас, и прежде всего образов. Звук должен пройти через все тело, и тогда картины придут сами по себе». Человеческое предназначение в том, что мы должны постоянно звучать подобно натянутой струне.
Плохой поэт сказал бы: «Моя жизнь – симфония». Автор «Двенадцати звуков разной высоты» не столь самонадеян. Взыскательный к нам и к себе, он призывает вслушаться в тишину между двумя нотами, всегда находящимися в диссонансе. И это позиция настоящего поэта. Куликов сдержан, он избегает прямого излияния чувств, общается с читателем через едва заметный, но все же сюжет. Стихотворение можно рассматривать как поэтическую зарисовку о красоте зимнего леса, но при более внимательном взгляде осознаешь в нем борьбу между тягой к созерцанию красоты и чувством осмысления своей экзистенции, противостояние эстетики и этики. В манящей притягательной силе ветра может таиться сила иная – искушающая, втягивающая в себя все живое.
Блейк писал: «Великое из встречи гор с людьми/ Рождается, а не из толкотни». Может быть, поэзия – это и есть соприкосновение с чем-то большим, чем наше «я»? Автор «Двенадцати звуков разной высоты» размышляет над проблемой эго, над тем, как люди обеспокоены притязаниями на сделанное и «принадлежащее» им, но при этом не понимают, что если созданное соприкасается с высшими ценностями мира, то людям оно на самом деле уже не принадлежит.
«Mysterium tremendum et fascinans» – «благоговение и тайна взгляда». Благоговение в природе, в «терцетах белой трясогузки», в «клеста мелькнувшем огоньке», в «легком и воздушном, как благословение, прикосновении луча вечернего света, пробившегося сквозь толщу осенних туч и двойное стекло окна электрички».
Мне нравится, как один философ определял этимологию английского слова «bliss», что означает «блаженство». Оно восходит к французскому «blessure» – «рана». В этом-то и заключается человеческое блаженство – в возможности через печаль и страдание осознать свое неразрывное единство с миром. И это одинаково верно как для Востока, так и для Запада. В этом убеждаешься, читая книгу Александра Куликова.
Сергей Слепухин
ПОВЕЛИТЕЛЬ ГРЁЗ
(О книге стихов Александра Крупинина "13 сапфиров и разноцветные черендыбы")
И стали видимы средь сумеречной сини
Все знаки скрытые, лежащие окрест:
И письмена дорог, начертанных в пустыне,
И в небе числа звезд.
М. Волошин
На самом деле, их не чертова дюжина, а намного больше - ярких, удивительных, драгоценных стихов Александра Крупинина из книги "13 сапфиров и разноцветные черендыбы". "Крупинин?", - читатель пожмет плечами и покачает головой, - "не слыхал о таком". Что ж, не беда, пожалуйста, прочтите сборник питерского стихотворца, не пожалеете. Уверен, вас приятно удивит зрелость автора, его мастерство и верность поэтической традиции северной столицы.
Это книга о тех, кто внутри не полый, то есть не пустой, но кто, увы, вынужден жить в пустыне - одиноко и созерцательно. Уклоняться от сует, нащупывать выход, искать исход...
Исход - это действие, изытие, исшествие. Конец одного и начало другого. Вершина, исток, и, вместе с тем, распутье, перекресток, раздорожье... Изойти, значит, изводиться, расходоваться, тратиться, истощаться, умирать, сходить с ума...
"Исходом" называется вторая книга пророка Моисея. Неудивительно, что в имени Мюда Моисеевича Майского, с рассказа о котором начинается крупининский сборник, это имя - Моисей - неожиданно оживает. Оно вспыхивает, рождая воспоминание о библейской легенде, что в мае, третьем весеннем месяце, нередко случается чудо - человек вступает в завет с Богом.
У каждого из нас в душе своя земля Ханаанская. Тяжек путь через пустыню, но потерянный рай по-прежнему сочится майским мёдом, ароматом дыни манит назад, к истокам...
"Гнусные карлики" захватили власть. "По ящику" врет генерал Рукавицын. Батальоны конной милиции прочесывают молчаливые окраины. Здесь "даже стены страдают от экзистенциальной тоски". "Бабы спят, мужья впадают в пьянство".
"Семьдесят восемь дней внутри горы", идет всенародная стройка Северомуйского тоннеля. Дни напролет ты, как дятел, "проводишь в долбежке", "думаешь о кормежке", но в душе мечтаешь взлететь высоко-высоко - легендарной чайкой по имени Джонатан Ливингстон. Грезится очутиться в живописной провинции Перигор, насладиться вином Жюрансон, "форелью из соседней реки Гав".
Греза, грезы... Брат смерти сон...
Происходящее - неразрывная гипнотическая цепочка, летаргическое мистическое путешествие. Сны Ганса Касторпа и каюра Эль Койота в безбрежном снежном тумане. Отключка доктора Вольфсона в эскимосских нартах, падение в кошмар, будто лежишь бесчувственным трупом на лубянском холодном полу, а железный нарком Каганович поит тебя молоком из соски. Рыхлые, блеклые, яркие сны Петюганья. Первый, второй, очередной, последний... Визии, дрёмы, мечты... Чудеса и казни египетские. Бредится Натану Лейтесу: он - Иосиф Прекрасный, Моисей пред троном сурового фараона, новоорлеанский черный трубач, восклицающий: "Let My People Go!".
Let My People Go! - и... правитель - делать нечего - соглашается, отпускает, а сам - уходит... Народ собирается в путь. Начинается великий исход. "О, эта дорога на Северный Муй, / Страшная, страшная дорога на Северный Муй". Непонятная, загадочная, трансцендентная, закручивающаяся в спираль. Ботильоны и скрюченные пальцы. Утомлённые лоси таинственной вереницей движутся по улице Зодчего Росси. Ученицы двести двадцатой средней школы шествуют по Невскому абсолютно голые. Доморощенные народные мстители - ячейка Бублеевой - перемещаются, как флотилия бумажных корабликов, по коридору коммунальной квартиры. Сталин бежит по лугу. Мимо проезжает огромный "Камаз".
Уходят все, в городе остался один Кирюша,
наверно, ничего не слышал - больные уши.
Сердце выстукивает знакомое: "Загремим под фанфары!", "Мракобесие и джаз", "Русско-абиссинская песня ушельцев"...
Герои и антигерои книги Крупинина "покидают Вавилон навсегда" под H-molную мессу Баха, арии "Мадам Баттерфляй", шлягеры Мендельсона, Эллингтона, Пресли, "Роллинг Стоунз". Эскимос в тундре громко выводит оперу "Тоска", в тронном зале весело пускается вскачь баптистский хор, скрипач Мурыгин в творческом порыве поправляет в кальсонах поднявшийся "солидный" хвост, а беленькая Киса на плече флейтиста Сергеева нежно мурлычет свой любимый шлягер, балладу группы "Metallica" "Nothing Else Matters". "Остальное - неважно!" Как же, как же, помним известный слоган ревизиониста Бернштейна: "Движение - всё, цель - ничто!"
Четыреста вёрст по дороге, засыпанной снежной пылью, с краткой остановкой в Йошкар-оле. "Проходят дни, пробегают недели, и так они бродят без всякой цели". Брат Пахоруков скачет вокруг села, боится войти, а селяне - выйти. В луже крови у самой дороги в Северный Муй лежит красный селькуп, так и не увидевший своей прекрасной блондинки. Не всякая птица, увы, долетает до середины Москва-реки... Фараон-подполковник Кукин ведет страну в двадцать первый век, но она, как паром "Принцесса Анастасия", продолжает ходить по вечному кругу...
Мне кажется, вы настроились услышать еще об одном сочинителе-экзистенциалисте, авторе философских притч о внутренней свободе, страхе, ответственности за совершённое действие и непреднамеренные ошибки.
Да, у Крупинина есть всё, что могло бы соблазнить Кьеркегора и Сартра: бытие "в рассеянии и бессвязности", исход "из" - "в". Однако автор "13 сапфиров" традиционную литературную форму намеренно ломает и деформирует посредством алогизмов и непроизвольно возникающих отклонений. Поэтому окружающая реальность сторонним наблюдателем начинает оцениваться иначе, в стереотипе возникают бреши, в классическом мифе видится погрешность.
Карнавал, эксцентричность, парадоксальность, фантасмагория и гротеск, балаганные аттракционы и неомифологизм, эстетический эпатаж - все это заставляет вспомнить прямых предшественников Крупинина - поэтов-обэриутов. В размерах и рифмах Александра, как правило, отсутствуют изыски, зато он очень любит обыгрывать возможность подмены и утраты смыслов. Семантические игры, детское мышление, интерес к инфантильному фольклору, считалочкам, "нескладушкам", черному юмору роднят поэзию Крупинина с наследием Хармса. О Данииле Ивановиче, в частности, постоянно напоминает заимствованный прием фонетических столкновений (Бублянский-Бубликов-Бублеева-Блябликов, Кошкодамов-Кашкадамов-Сулейманов-Хламов, Аннадурды Нияздурдыевич Нияздурдыев, Куйбышев-Уйбышев) и заметная любовь к фантастическим персонажам (огурциям, пересильду, бириндикам и черендыбам).
В стихах Крупинина чрезвычайно высока степень ассоциативности. Автор способен извлекать из памяти читателя целые мириады образов и ощущений. Например, стихотворение "Ночью суп хорошо, / Даже очень хорошо!" выпускает, как "джина из бутылки", искрометный фейерверк: детские стихи Маяковского ("Что такое хорошо, а что такое плохо"), советский шлягер (Солнце в небе - это очень, / Очень хорошо! / Снегопады - это очень, Очень хорошо!), кинопесенки - Буратино ("Это очень Хорошо, / Даже очень Хорошо!") и Айболита ("Это даже хорошо, что пока нам плохо!")
Действие в книге калейдоскопично и раздроблено, автор сознательно соединяет и отождествляет нетождественные начала. Основу его миропонимания составляет причудливое течение времени, парадоксальное понимание пространства. Лирический герой - либо наивный рассказчик-наблюдатель, либо визионер и чародей. Он, герой, одновременно сочинитель снов, но и толкователь, но и повелитель. Точное определение этого редкого умения заключено в ёмкой идиоме "Dream Maker".
Фантастика и бытовой гротеск переплетаются и создают в сборнике бредовую несуразицу "непривлекательной действительности". Сны, рассказываемые Dream Maker'ом, озорны и причудливы, но, вместе с тем, оставляют ощущение безысходности, всевластия произвола и жестокости.
Универсальной метафорой для Крупинина является слово "пустыня" и связанные с этим понятием слова-символы. "Верблюд" - не только живое существо, пересекающее жаркую бесконечность, как, например, Бактриан из цикла "Каракумский вопрос", но и вербальный триггер, способный вызвать ассоциацию, порождающую сон, грёзу, мираж: "Шел один верблюд, шел другой верблюд, шел целый караван..."
Тема грез в поэзии Крупинина возникает неслучайно. Сон, мечту, фантазию автор сознательно противопоставляет обывательскому здравому смыслу и прагматизму. Герой одного из стихотворений, некто Куйбышев, примерный член общества, когда-то командовавший Госпланом, после смерти попадает в ад, а его антипод Уйбышев, любитель травки и галлюциногенных сновидений, незаслуженно, "по блату", как считает нарком, "определен" в рай. Уйбышев продолжает грезить, пребывая в компании таких же, как он, визионеров - Святого Иоанна и "командированных" в Эдем поэтов. Нетерпимость "реалиста" Куйбышева направлена против никчемных мечтателей, таких, как, например, поэт Свеклов, который при жизни "занимался формальными экспериментами / И разрушал единство между народом и интеллигентами".
А он только строил цепочки из слов,
Стихи составлял из видений и снов.
"Стихи - это просто узоры из слов, / В них пользы не больше, чем в рёве ослов". Обычно так считает обыватель, ведь в воображении ему, увы, отказано с самого рождения. "Как только эту сволочь не перестреляют?!" - ворчит он под нос. Но именно редкое умение чудесным образом видеть невидимое - тускло мерцающие во тьме сапфиры - для автора сборника и представляет главную жизненную ценность. Поэта по-прежнему, как и в юности, продолжает волновать незабываемая заповедь Беранже: "Честь безумцу, который навеет / Человечеству сон золотой!"
Однако автор не призывает бороться с помощью вымысла с реальностью. Его творческий метод - своего рода реализм, ибо стихотворные перформансы Крупинина имеют непосредственное отношение к современной действительности. Сегодня она представляет собой коллаж культурных инсценировок. Доминирующей чертой ее стиля стала спектакулярность - создание коллективных иллюзий, стирание пространства, уничтожение времени, размытие понятий "онлайн" и "офлайн", клиповое мышление, визуальная всеядность, культурные инсценировки, упрощение мира до компьютерной "иконки". И это тоже тема книги, предмет иронии и гротеска.
Спектакулярная театрализация, навязываемая человеку зрелищность, представляют собой имитацию действительности, организованную общественную "грезу". Автор "13 сапфиров" колективному перформансу противопоставляет авторский, "штучный" продукт - перформанс как действие спровоцированное, спонтанное, окрашенное нигилизмом, позаимствованным у дадаистов.
Крупинин реализует принцип создания "жизни наоборот": абстракция соединяется с реальными предметами, "внутреннее" меняется местами с "внешним", привычный "имидж" перемещается в чуждый контекст.
Популярный иконографический сюжет о мудрецах, пришедших поклониться богоявлению, в книге неоднократно парадоксально преобразовывается и иронически перетолковывается. Волхвы - это и монгольские астрономы Мягмарсурэн и Бямбасурэн, направленные в пустыню генсеком для решения "каракумского вопроса". Но вместе с тем, это и Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось - то ли древнерусские жрецы, прорицатели будущего, то ли три богатыря, считай, бандиты с большой дороги. Не вступая в противоречие с апостолом Матфеем, крупининские волхвы приходят с Востока, как, например, уже упомянутые звездочеты, но могут они отправиться и на Восток - в новый Тибет, Купчино, как это делает норвежский духовный искатель Педро Кускович. Заметим, что по авторскому замыслу кудесникам Мягмарсурэну и Бямбасурэну царь Ирод на пути встретиться не должен, они сами посланцы деспота, то есть лично товарища Юмжагийна Цеденбала, председателя Великого Народного Хурала. Восточные люди не ищут на Севере божественного откровения, они сами несут "мудрость" - "три тома Маркса на монгольском языке". Однако решение "каракумского вопроса", заключающееся в экспорте всенародного счастья, оказывается астрономам не по зубам, и эмиссары остаются с носом, вернее, без него.
Приход волхвов у Крупинина отнюдь не означает начало бегства в Египет. Напротив, это событие инициирует исход из Египта (хотя не факт, что из Египта, ведь автор рассказывает и о том, что народ "покидал Вавилон навсегда"!) Кроме того, непонятно, кто отпускал людей - то ли строптивый владыка, пред которым предстали Моисей с Аароном, то ли Кир Персидский, то ли современный поэту фараон, допустим, Gorby.
И совсем неясно, где находится заветная лестница Иакова, необходимый для снотворчества инструмент. То ли на острове Скай, высоко на чердаке маяка, то ли внизу, в погребе деда Голованя, или же в кофейне на Пролетарской улице, куда через разверстые небесные ворота для встречи с глухонемым алкоголиком Гришей иногда спускаются в цветных париках и в смешных кюлотах божественные идиоты - дадаисты Курт Швиттерс и Хуго Балль.
Неважно. На самом деле, выяснить это несложно. Так считает Александр Крупинин. Ведь нет ничего проще: надо быть поэтом, уметь толковать сны и знать волшебное заклинание: "Oh my mints, oh my mints, oh my dream and my sickness..."
Сергей Слепухин
В муках рождать зиккурат
Исследование внутренней космогонии через страх по Кьеркегору
Книга стихов Юлии Долгановских посвящена рассказу о смельчаках, возомнивших, что они способны переустроить мироздание. Это гимн упорству, заставляющему душу избавляться от боли и воспарять высоко в небесах.
«Хаос» происходит от глагола «хайно» – «раскрываюсь», «разверзаюсь» и означает первичное бесформенное состояние мира, зияние между землей и небом. Поэт исследует не глобальное происхождение мира, но космогонию внутри самого человека, мучительное появление загадочного универсума, заполняющего внутреннее пространство без остатка и стремящегося вырваться наружу. Персонаж книги обречен хранить в себе свое сокровище и одновременно стремиться избавиться от него. Его страшит неизведанное и непознанное. Автор воссоздает многочисленные фобии: страх боли, родов, потери ребенка, страх будущего... Однако страх, как считал Кьеркегор, «есть головокружение свободы»: человек поднимается над бездумным проживанием, приходя к пониманию, что большинство ценностей, ориентиров и жизненных отношений – ошибочны.
Для осознания экзистенции необходимо оказаться перед лицом смерти. Мотылек в стихотворении «Смерть медведя» может рассчитывать только на день жизни, так ему предопределено природой, но и эту – веселую, звонкую! – микрожизнь прожить не удается. Эх, как хорошо было бы хоть раз взлететь выше густой травы, вырваться из мрака и запахов горящего торфяника, но крылатый малыш гибнет, придавленный грузным телом медведя-шатуна. Зверь-исполин падает, забирая с собой чужую свободу и надежды.
Автор часто помещает персонажей в больничную палату. «Пациенты» «не чувствуют границ своего тела», «кажутся себе меньше, чем есть на самом деле», испытывают страх от мысли о мертворождении зародившегося внутри чуда. «Тяжелый человек» из стихотворения «Anamnesis» в муках рождает зиккурат и гибнет под камнепадом. Переживание дисгармонии диспропорций объемов и размеров – еще одна тема страха в акте сотворения. Не раздавит ли герой «Баллады о великане» все живое, когда будет тянуться к цветку, пробившемуся из земли, не построят ли злые люди преграду?
Формирование самосознания – центральная тема сборника. Дитя боится, что, стремясь наверх, потеряется в лабиринте туннелей. Бессонными ночами оно поднимает голову, чтоб разглядеть неизведанный путь в вечно недостижимое небо. Не каждому открывается истина. Пророк Яков сидит у подножия Потемкинской лестницы, не понимая, куда катится коляска с ребенком: вверх, на Небо, сразу в Рай, или вниз, в черно-белый ад эйзенштейновского безумия.
Экзистенция – долгосрочная угроза гибели. Важно осмыслить, что произойдет, когда настанет конец света. Устоит ли внутреннее Древо, удастся ли остаться прежней – «Олей», но не «Яло»? В стихотворении «Deus ex machina» чудесного спасения не происходит. Сюжет напоминает «Хапугу Мартина» Голдинга: героиня прилагает титанические усилия к спасению, но «Бог из машины» на помощь не выходит. Жанровый диапазон Юлии Долгановских широк, техника – удивительно разнообразна. Поэт блестяще владеет рифмованным и белым стихом, легко варьирует «короткие» и «длинные» размеры, умеет освежить привычное и простое. Сборник закрываешь с ощущением, что обрел значительно больше, чем искал.
